Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

«Книги Бунина я любил в отрочестве, а позже предпочитал его удивительные струящиеся стихи той парчовой прозе, которой он был знаменит, — писал В. В. Набоков в своей книге «Другие берега». — Когда я с ним познакомился в эмиграции, он только что получил Нобелевскую премию. Его болезненно занимали текучесть времени, старость, смерть, — и он с удовольствием отметил, что держится прямее меня, хотя на тридцать лет старше. Помнится, он пригласил меня, в какой-то — вероятно, дорогой и хороший — ресторан для задушевной беседы. К сожалению, я не терплю ресторанов, водочки, закусочек, музычки — и задушевных бесед. Бунин был озадачен моим равнодушием к рябчику и раздражен моим отказом распахнуть душу. К концу обеда нам уже было невыносимо скучно друг с другом. «Вы умрете в страшных мучениях и совершенном одиночестве», — сказал он мне, когда мы направлялись к вешалкам. Худенькая девушка в черном, найдя наши тяжелые пальто, пала, с ними в объятиях, на низкий прилавок. Я хотел помочь стройному старику надеть пальто, но он остановил меня движением ладони. Продолжая учтиво бороться — он теперь старался помочь мне, — мы медленно выплыли в бледную пасмурность зимнего дня. Мой спутник собрался было застегнуть воротник, как вдруг его лицо перекосилось выражением недоумения и досады. Общими усилиями мы вытащили мой длинный шерстяной шарф, который девица засунула в рукав его пальто. Шарф выходил очень постепенно, это было какое-то разматывание мумии, и мы тихо вращались друг вокруг друга. Закончив эту египетскую операцию, мы молча продолжали путь до угла, где простились. В дальнейшем мы встречались на людях довольно часто, и почему-то завелся между нами какой-то удручающе-шутливый тон, — и в общем до искусства мы с ним никогда и не договорились, а теперь поздно, и герой выходит в очередной сад; и полыхают зарницы, а потом он едет на станцию, и звезды грозно и дивно горят на гробовом бархате, и чем-то горьковатым пахнет с полей, и в бесконечно отзывчивом отдалении нашей молодости отпевают ночь петухи».

В этом ядовито-блестящем отзыве, думается, не все справедливо, не все в характере нашего героя. Но многое искупается метким пародированием прозы Бунина.

Впрочем, Владимир Набоков посвятил ему стихотворение, почти у нас неизвестное и здесь вполне уместное:

И. А. Бунину

Как воды гор, твой голос горд и чист,
алмазный стих наполнен райским медом.
Ты любишь мир и юный месяц, лист,
желтеющий над смуглым сочным плодом.

Ты любишь змей, тяжелых злых узлов

лиловый лоск на дне сухой ложбины.
Ты любишь снежный шелест голубиный
вокруг лазурных, влажных куполов.

Твой стих роскошный и скупой, холодный

и жгучий стих один горит, один
над маревом губительных годин,
и весь в цветах твой жертвенник свободный.

Он каплет в ночь росою ледяной

и янтарями благовоний знойных,
и нагота твоих созвучий стройных
сияет мне как бы сквозь шелк цветной.

Безвестен я и молод в мире новом,

кощунственном, но светит все ясней
мой строгий путь: ни помыслом, ни словом
не согрешу пред музою твоей.

…Набокову предстояло стать одним из наиболее читаемых писателей в англоязычном мире. Бунин не дожил до самого знаменитого романа Набокова — «Лолиты», но он еще в молодые годы его сказал:

— О, это писатель, который все время набирает высоту и таких, как он, среди молодого поколения мало. Пожалуй, это самый ловкий писатель во всей необъятной русской литературе, но это — рыжий в цирке. А я, грешным делом, люблю талантливость даже у клоунов.

ГЛАВА VII

Столовая на первом этаже «Жаннет» стала чем-то вроде клуба: домочадцы собирались здесь не только для того, чтобы поесть, но и для бесед на самые различные темы. Последние, впрочем, крутились возле двух — о войне и о пище. Это было самое злободневное. Про войну, которая хотя и медленно, но все более успешно развивалась для нас, Бунин писал ежедневно. В дневник попадала информация самого различного характера, от конкретного «наши взяли у немцев то-то (название населенного пункта)» до абстрактного и глобального «русские все бьют и наступают».

В столовой читались письма, приходившие порой к Бунину. Чаще всего писала Олечка Жирова. «Дядя Ваня» отвечал шутливо, порой в стихах. 30 марта 1942 года он спустился в столовую и за ужином прочитал письмо, которое приготовил для отправки Олечке. В ответ на ее вопрос, как он «пировал у друзей», Бунин писал: