Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

Поездки в Ниццу Ивана Алексеевича сделались совсем редкими. Но в одну из них он посетил знакомого владельца книжного магазинчика и среди всякой завалявшейся рухляди отыскал небольшой сборничек стихов Гиппиус — «Сияния», отпечатанный, как теперь выяснил Бунин, еще в 1938 году в Париже. Не от хорошей жизни Зинаида Николаевна тиснула его воистине библиофильским тиражом — 200 экземпляров. Увы, и это не помогло! Книга пылилась на прилавках. (Хотя, конечно, и время для чтения стихов было не самым подходящим.)

— Ну, чем тут «просияла» Зинаида Николаевна! — говорил Бунин, усаживаясь вечером под настольную лампу и раскрывая сборник. Через минуту раздался его хохот, смеялся Бунин до седьмого пота. — Нет, вы послушайте, что эта «гениальная» поэтесса натворила:

ДОСАДА

Когда я воскрес из мертвых,

Одно меня поразило:

Что это восстанье из мертвых

И все, что когда-нибудь было —

Все просто, все так, как надо…

Мне раньше бы догадаться!

И грызла меня досада,

Что не успел догадаться.

— Вот уж точно черт ее догадал такую галиматью печатать! Эти перлы хороши как снотворное. Куда лучше — читать их на ночь для Дмитрия Сергеевича. То-то сон у него был отменный!

Схватив карандаш, Бунин размашисто написал на желтой книжной странице: «И всё, всюду мошенничество загадочностью, будто бы какими-то великими и высокими тайнами, печалями!»

Карандаш, глубоко вдавливаясь в бумагу, гулял безжалостно по книге. И наконец вывел окончательную строгую резолюцию: «На старости лет писать такие жульнические глупости!»

У Зинаиды Николаевны были и талантливые строки, но Иван Алексеевич замечать их не хотел.

— Ян, ты что так разошелся? — заволновалась Вера Николаевна.

Тот ничего не ответил, хотя отлично знал, что раздражало его не только литературное манерничанье Гиппиус. Он помнил ее злые нападки в печати, интриги, которые плела она с мужем вокруг его имени. И еще он хорошо помнил, что супруги Мережковские, начиная с двадцатых годов, облизали все начальнические сапоги, до которых сумели добраться.

— Ты, Вера, знаешь, что эта парочка пролезла к самому Муссолини?

— Разве? — Вера Николаевна изобразила на своем бесхитростном лице неподдельный интерес, хотя эта история была ей так же хорошо известна, как и всему русскому Парижу.

— Тогда слушай! — и начался домашний спектакль. Бунин нервно теребил мнимую бородку, очень похоже изображая Дмитрия Сергеевича.

— Итак, два гениальных писателя прибыли под голубое небо Италии. В Риме — толпы туристов, разгар сезона. Все мечутся от одного памятника истории к другому. И лишь супруги Мережковские не спешат к арке Тита и Колизею, они не желают видеть ни мавзолей Адриана, ни термы Диоклетиана, ни базилику Санта-Мария Маджоре.

— Мы желаем лицезреть лишь великого Бенито Муссолини!

И Мережковские своего, конечно, добиваются. Итак, загородная вилла диктатора. Бассейны, чинары, мрамор, бронза, усиленная охрана. Испытывая искренний душевный трепет, супруги входят в кабинет Муссолини. Тот приглашает их присесть.

— О, нет! — восклицает потрясенный Дмитрий Сергеевич. — Последние годы я проводил непраздно. Я много размышлял о вас, дуче. И теперь я готов заявить перед всем светом: для Бенито Муссолини добродетель столь же инстинктивна, как для смертных — голод и жажда.

От удивления дуче выпучивает глаза. Дмитрий Сергеевич все больше входит в раж. Уже почти задыхаясь, он страстно произносит:

— Дуче! Я теперь пишу новую книгу. О Христе и о вас.

Диктатор смущен. Он машет руками:

— Piano, piano![72]

— Ну, хорошо, — примирительно произносит Мережковский. — Тогда — о вас и о Данте Алигьери!

— Мне сам Мережковский рассказывал об этом, — добавляет Бунин. — Он очень обижен был на дуче. Скуповат оказался.

Изображая эту сцену, Иван Алексеевич передавал разочарование Мережковского:

— Нет, пожалуй, он не Данте! У него просишь, а он не дает.

И в глубоком раздумье:

— Обманул, обманул!

Пришлось Мережковскому заинтересоваться Португалией:

— Там ведь тоже есть диктатор — к тому же с очень звучным именем: Антониу ди Оливейра Салазар. Зина, продумай текст письма: надо что-нибудь трогательное, религиозное. Они там все очень религиозны. Найди какого-нибудь святого…

Салазару написали: Мережковский водил ручкой, Зина диктовала. Они сообщили о своей «давней мечте» — составить жизнеописание национальной португальской святой, просиявшей своими чудесами на весь мир и чье изображение украшает спальню Мережковского, которая дает им духовные силы и пр., пр. Имя ей — Фатьма.

Отправили и стали ждать ответа. Начал было Дмитрий Сергеевич загодя собирать материалы по этой самой Фатьме. И тут — конфуз! Выяснилось, что это имя вовсе не святой, во всем мире известной, а название то ли городка, то ли деревушки.

Салазар, понятно, не ответил, а Мережковский сокрушался:

— Надо же! Это Зина впопыхах перепутала — уж очень деньги были нужны.