Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

— Мы очень тогда дружили. Пять лет подряд я приезжал к нему с Верой Николаевной на Капри… Вера, — обратился он к жене, — расскажи на досуге молодежи про Капри, о том, как все вечера мы проводили вместе, стали по-настоящему друзьями.

Я диву давался: сколько в нем энергии, прямо-таки чертовщина какая-то! Он постоянно — с утра до ночи, чем-то занимался, с кем-то встречался, кого-то принимал, многим помогал, выступал на различных собраниях. В день он выкуривал не менее сотни папирос. И успевал писать — много писать своим круглым, крепким почерком: роман за романом, пьесу за пьесой.

— Нет, Вера, — вновь обратился Бунин к жене, — ты непременно расскажи молодежи, как мы с тобой лет пять подряд приезжали к Горькому на Капри. Чуть не все вечера проводили с ним вместе. Тогда он очень мне был приятен. Нравилась мне в нем какая-то размашистость натуры, широта характера. Сошлись мы очень близко.

Последняя встреча была в апреле семнадцатого года в Петербурге. В Михайловском театре собралась громадная аудитория. Горький вытащил на сцену меня и Шаляпина, провозгласил:

— Товарищи, среди нас…

Собрание бурно нас приветствовало. К нам троим, уже поздним вечером, присоединился Александр Бенуа. Мы отправились в ресторан «Медведь». Шампанское, ведерко с икрой… Когда я уходил, Горький вышел за мной, много раз обнял, крепко поцеловал. Тогда же я уехал в Москву.

Разве мог я думать, что это последняя наша встреча? Правда, вскоре после Октябрьской революции он пригласил меня к себе. Я отвечал, что говорить нам больше не о чем: он стал ярым большевиком, а я человек беспартийный…

В голосе Бунина звучала глубокая печаль. Прошлое в его сердце еще не отжило. Какие бы несправедливые слова ни сказал потом.

* * *

Домашние восторгались рассказами Ивана Алексеевича, его великолепным голосом, его непередаваемыми интонациями. В одной из дневниковых записей Кузнецова отметила, что Бунин рассказывает столь точно, что впечатление, будто «читает с написанного».

Порой Галина Николаевна вела почти стенографическую фиксацию бесед в доме. Вот две из них:

«У И. А. есть одна особенность: страсть к перьям. Всю свою жизнь он мучится с неподходящими перьями, мучится своим почерком, хотя есть периоды, когда пишет великолепными клинообразными письменами. Для того чтобы было легко писать, ему необходимо какое-то особенно легкое, удобное перо, и вот, достаточно ему войти в писчебумажный магазин, как он начинает тянуться к коробочке с золотыми перьями и ватермановскими ручками, пробовать их и почти всякий раз покупает ручку за 70–80 франков, которую, испробовав дома, находит негодной. Накопилось этих перьев и ручек у нас немало, он чрезвычайно ревниво относится к ним, не дает никому до них дотрагиваться, а время от времени обходит все комнаты и берет со столов то одну, то другую чью-нибудь ручку. У него было простое перо, купленное в Грасе, которым он писал 7 лет, написал «Митину любовь» и «Дело корнета Елагина», но теперь он уронил его и перо разбилось.

Вчера Леня, зная страсть И. А. продавать вещи хотя бы за бесценок, предложил ему купить у него одну из его ручек с золотыми перьями за 10 франков. Пошли в кабинет, И. А. достал, разложил свои коробки с перьями и стал на листе бумаги пробовать их, давая затем попробовать мне, и Н. Рощин, пристроившийся у другого стола, подле В. Н., тоже стал выпрашивать какую-нибудь ручку. Разговоры были в таком роде:

— И. А., дайте мне какую-нибудь… Ей-богу…

— Погоди, погоди, я тебя завяжу вот по ушам! Так узнаешь! Зуров, а вот попробуйте, как это…

— Как вы их запаиваете И. А., на огонь, на спичку! Прямо странно!

— А где было другое перо, четырехгранное?

— Да это не перо, а какая-то пушка!

— Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет! Отдайте, капитан!

— И. А., отдайте, ей-богу, рыженькое вот это… Стыдно прямо! Ну, смотрите, В. Н., отнял!

— Ну отдай ему, Ян, — лениво говорит В. Н., лежащая с книгой на постели, — подари ему. Оно же испорченное.

— Да как это так подарить? Так?

— Да ведь всегда дарят так! И. А., ей-богу, подарите, ведь это дело профессиональное…

— Иди-иди, не проедайся.

— Эхе-хе-хе, ей-богу!

— Эх, писатели! — говорит В. Н. — Возьмите мое, капитан.

— И. А., это мне от В. Н., а от вас что будет?

И. А. шутя замахивается на него.

В конце концов он дает две ручки Лене и одну Р. без всяких, конечно, денег. Через четверть часа Леня приносит одну назад, — не годится».

* * *

«Тридцать лет назад.

Уездный город. Гостиница. Номер первый, как всегда самый лучший. Я, конечно, занимаю его. Пообедал, потребовал бутылку удельного 18-й номер. Сладко слегка захмелел, спать рано, куда деваться? Выхожу. Месяц, мороз такой, что извозчики, уткнув руки в рукава и голову в грудь, спят. Окликаю одного. Сажусь в насквозь промерзшие узенькие санки. Он дико оглядывается, спрашивает: куда?

Отвечаю: Не знаю куда.

— Ну, так я знаю…