Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

Седьмого января, на «русское рождество», на елке свечей не зажигали — на них не нашлось денег. Вера Николаевна писала в дневник: «Такого безденежного Рождества… не было. Еще вчера, слава Богу, Ян наткнулся на конверт с 200 франками, и это нас вывело из отчаянного положения, так как сегодня уже не было бы денег на базар…

Днем гуляла с Яном. Много молчали. Он грустен. Жаловался на старость, говорил, что «ничего не радует. Раньше, бывало, вспомнишь, что к обеду жиго и красное вино, обрадуешься, а теперь полное безразличие…»

«10 января. Таких грустных праздников еще никогда не проводили. Все в дурном настроении, и каждый на другого влияет дурно. А денег ниоткуда не присылают — просто горе!

Жаль мне Галю да Леню. Оба они страдают. Много дала бы, чтобы у них была удача. Яну тоже тяжело. Сегодня он сказал мне: «Было бы лучше нам вдвоем, скучнее, может быть, но лучше». Я ответила, что теперь уж поздно об этом думать».

* * *

Еще в середине двадцатых годов Иван Алексеевич начал составлять печальный список — он заносил в него своих знакомых, умерших в эмиграции. Список — страшно подумать! — пополнялся почти каждую неделю. Вот и теперь, открыв газету, прочитал некролог, и у него потемнело в глазах — умер Евгений Николаевич Чириков, старый друг, с которым было связано столько воспоминаний молодых счастливых дней! Они вместе бывали на «Средах», встречались у Юлия — с ним Чириков был в приятельских отношениях. Когда-то пьесы его шли даже в самых захолустных городках России, а про культурные центры и говорить не приходится. Он писал про провинциальную жизнь так увлекательно, как никто другой! Когда-то издательство «Пробуждение» издало сборник рассказов Чирикова, Бунина, Куприна. И вот теперь его прах лежит в чужой земле. Не такая ли судьба ждет и его самого? Страшно представить…

В те же дни из Ниццы пришла телеграмма: скончался писатель Владимир Ладыженский, старый друг Чехова и… Юлия. Удивительно, что Чириков и Ладыженский долгие годы дружили друг с другом. Литературная эмиграция вымирала…

Другие явно пережили свою славу. Газеты потешались скандалом, произошедшим с Керенским. Когда он выступал перед пятитысячной аудиторией, какая-то женщина букетом роз отхлестала его по щекам, приговаривая: «Это за Россию!» Зал освистал бывшего премьера.

В Париже устроили выставку Натальи Гончаровой и Михаила Ларионова. Французская публика валом валила, ахала и охала, глядя на картины. В классики был произведен Марк Шагал, блистал Стравинский, на двух роялях сразу умудрялся играть великий Сергей Прокофьев. Кто-то из журналистов взял интервью у Нестора Ивановича Махно. Батька жил в Париже мирно, на тачанках больше не ездил, писал (чай не обсевок какой, не плоше других!) мемуары. Просил о предисловии Алданова, тот отказал.

Шаляпин пел «Жили 12 разбойников» и хор Афонского, словно литургию служил, подхватывал на низких, регистрах припев… Когда Федор Иванович умрет, то вновь будет петь хор Афонского, и поплывет многотысячная толпа к зданию Большой Оперы. Хор будет петь, стоя лицом к катафалку, утопающему в цветах. И как напишет очевидец, «французы, которые никакой родины не покидали, плакали так, как будто они были настоящими русскими, у которых уже не было ни родины, ни молодости, а только одни воспоминания о том, что было и невозвратимо прошло». Литургия и отпевание транслировались по радио на всю Францию.

* * *

Первого апреля Бунин, проведший в тоске всю зиму на «Бельведере», вдруг решил отправить на некоторое время в Париж Веру Николаевну и Галю — «проветриться». 3 апреля вагоном третьего класса они отбыли во французскую столицу. Галина сказала:

— Знаете, Вера Николаевна, почему Иван Алексеевич отправил вас в эту поездку? Он мне сказал: «Меня трогает ее кротость, смирение. Ей и в голову не приходит мысль, что она тоже может захотеть поехать…»

В тот же день они узнали новость, поразившую многих: поэтесса, автор талантливых «Скифских черепков», обративших когда-то на себя внимание метра поэзии — Николая Гумилева, Елизавета Кузьмина-Караваева приняла монашеский постриг. Вспомнили, что она была левой эсеркой. Погибнет она как героиня Сопротивления и имя ее — Мать Мария.

Вслед за «девчатами», приехал в Париж 21 апреля Иван Алексеевич. Взял с собой и Зурова. «Жаль оставлять одного», — сказал он Вере Николаевне.

Побывал Иван Алексеевич в Лувре, в издательстве «Современных записок», устроили «праздничный чай» и пригласили Рощина.

— Вера, — шутливо наставлял он жену, — накорми «детей» до отвалу.

«Современные записки» выплатили Бунину гонорар. Вот по этой причине и был устроен пир.

Они уже собирались возвращаться в Грас, как шестого мая произошло трагическое событие: монархист Горгулов стрелял в президента Поля Думера, который через несколько часов от раны скончался. Французские газеты подняли шум. Лавочники предлагали «этих русских» если не повесить, то, по крайней мере, куда-нибудь выслать. Но и более высокопоставленные лица заявляли: конечно, русские не обязаны отвечать за убийцу, но случись все это, скажем, в Германии, «от русских осталось бы мокрое пятно».