Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

Через несколько недель голова Горгулова скатилась в корзину — машина доктора Гильетена сработала безотказно. Авторитет эмиграции, и без того не великий, таял на глазах.

Впрочем, и русским мало что нравилось в характерах их хозяев. Персонаж рассказа Бориса Зайцева «Дом в Пасси» (опубликован в Париже в 1928 году), бывший генерал по имени Михаил Михайлович, в доверительном разговоре произносит: «Почему я, нищий, чувствую себя здесь таким барином и судьей? Мне все кажутся лавочниками. Знаете, бистро… бистрошниками. Сытые лица за кассой, красные щеки, раскормленные лица, эти су, су… аперетивы, автомобильчики, вся, знаете, эта воскресная пошлость, мещанство… Я в России не так чувствовал.

…Иногда едешь в метро, смотришь на разных…, старух жирных с бородавками, на грязные руки, обкусанные ногти, на какого-нибудь храпящего приказчика… Я только думаю: «Господи, как они мне противны…»

…В мае бунинская колония вновь осела в Грасе. У Ивана Алексеевича открылись сильные кровотечения. Первого июля Вера Николаевна записала в дневник: «Мы стали очень мало есть». Следующая запись — 15 июля: «Две недели не записывала. Чувствовала себя дурно. Был вызван к Яну Маан (доктор. — В. Л.) и заодно меня осмотрел. Оказывается, я очень истощена. Нельзя даже по саду вверх ходить. Ян уже больше трех недель теряет кровь. Похудел, побледнел. Все чаще приходит мысль, что без второй операции дело не обойдется. Жаль его ужасно и страшно за него… Мне «детей» жаль. Им очень хочется куда-нибудь проехаться. Но они кротко проводят целые дни за работой…»

Бунин мало спал, подолгу лежа на постели, постоянно обдумывая литературную работу. Даже навалившаяся вдруг на него бессонница стала в какой-то степени добром: теперь он дописывал «Жизнь Арсеньева», пятую книгу. Писалось почему-то трудно. И в эти ночные часы, когда в доме наступала тишина, он сочинял сцены, повороты сюжета. Иногда вставал, начинал делать наброски на листке бумаги — чтобы не заспать.

От бессонницы, потери крови, недоедания он вконец отощал, ослаб так, что ему трудно было спускаться в город. «Неужели это конец? — с ужасом он спрашивал себя порой. — Да нет, не может быть! Надо только немного разжиться деньгами, подкормиться, сделать операцию». Он успокаивал себя, но темное тоскливое чувство страха — липкое и безысходное, все чаще ввергало Бунина в меланхолию. И он, пересиливая слабость, садился за стол: утром писал «Арсеньева», днем отдыхал, затем читал литературу о Льве Николаевиче Толстом, делал выписки и наброски воспоминаний. Он спешил — «на всякий случай». И еще у него было большое и важное дело — Бунин готовил свое Собрание сочинений — томов на десять-одиннадцать. Принципиальная договоренность была с издательством «Петрополис». Следовало вычитать все прежде написанное, отобрать лучшее, отредактировать заново — это был колоссальный труд!

Третьего октября он записал в дневник: «В городе ярмарка St. Michel[33], слышно, как ревут коровы. И вдруг страшное чувство России, тоже ярмарка, рев, народ — и такая безвыходность жизни! Отчего чувствовал это с такой особой силой в России? Ни на что не похожая страна!

Потом представилось ни с того ни с сего: в Париж приехал англичанин, разумный, деловой, очень будничный человек. Отель, номер, умылся, переоделся, вышел, пошел завтракать. Во всем что-то такое, что сам не узнает себя — чувство молодости, беспричинного счастья… Напился так восхитительно, что, выйдя из ресторана, стал бить всех встречных… Везли в полицию совершенно окровавленного».

25 октября был получен чек за издание «Чаши жизни» и других рассказов на шведском языке. Бунин спустился в город. Зуров опять волок за ним сумку, вместимостью с большой мешок. Иван Алексеевич сразу как-то преобразился, выпрямился и стал похож на римского патриция. В магазине он распек владельца за то, что у него отсутствует коньяк хороших марок.

На следующее утро Вера Николаевна, набив кошелек франками, лазила по грасским холмам, разносила долги. Иван Алексеевич отдыхал в саду, покуривая дорогие папиросы.

…После обеда праздник закончился. Бунин вновь уселся за стол. В ту осень он работал как никогда много. Вера Николаевна вся изошлась, поджидая 10 ноября — день присуждения Нобелевских премий. Бунин на эту тему не разговаривал ни с кем, хотя было ясно, что он ждет и очень надеется: его кандидатура считалась одной из главных.

* * *

Из дневника Веры Николаевны от 14 ноября 1932 года: «Четыре дня прошло со дня присуждения Нобелевской премии[34]. От Шассена письмо, в котором он выразил возмущение академиками и стыд за них. Значит, шансы Яна были велики и только не посмели…