Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

Вечером, в присутствии гостей — Фондаминского и Кугушевых, читали «Пролог» вслух. Галя с каким-то трепетом держала в тонких пальцах зеленоватую обложку, на которой была серебристая наклейка с названием, и читала: «Краснел закат. В монастырях звонили к вечерне. Ближние крепостные валы белыми курганами поднимались в небе, и из-за них червонным золотом блестели купола-маковки Лавры. Разъезженная дорога отлого вела вниз, к домишкам, завалившимся в овраг, по ней скользили, скосившись, розвальни, в которых сидел и правил мужик в темном кожухе. С соседней горы летели на салазках мальчишки, и их крики звонко раздавались в вечернем воздухе…»

— Какие чарующие краски! — восхищался Фондаминский, а князь Кугушев спроста брякнул:

— Ну прям-таки как у Ивана Алексеевича!

Бунин ограничился мелкими замечаниями, книгу одобрил и сказал, что она введет теперь Галину в круг литераторов, сделает ее заметной фигурой. Он наставлял:

— Постоянно надо думать напряженно, не давая себе поблажек. Нельзя себя жалеть в творчестве. Только постоянным напряжением можно достигнуть высокого. Напрягайся ежедневно так, чтобы вены вздувались! «Авось и так сойдет» — это позиция посредственностей.

Себя он просто изводил работой. Едва раннее солнце освещало грасские холмы, как Иван Алексеевич, после короткой прогулки возле дома («далеко гулять недосуг!»), еще не выпив кофе, уже усаживал себя за стол и писал, писал… Он шлифовал фразу за фразой, слово за словом. Вера Николаевна, вынося корзину с мусором, порой расправляла скомканные бумажки, начинала читать и охала:

— Ян, может, по ошибке выбросил? Ведь у любого писателя такая страница была бы лучшей в книге!

Бунин еще более расправлял лист, вчитывался, затем тщательно рвал его и, ни слова не говоря, удалялся в свою комнату — работать. Вера Николаевна и Галина порой по многу раз перепечатывали страницы, про которые еще прежде Бунин говорил, что «это пойдет, это крепко сделано».

— Терпенье — лучшее спасенье! — приговаривал Бунин. — Знать бы, что мой талантишко для России когда сгодится! Вот пишу-пишу, а для чего — сам не знаю. Здесь читателей нет. Иностранцам моя тематика чужда — что им наша Русь! Издадут ли на родине?

…Бедность постепенно делалась невыносимой, нищета глядела во все прорехи.

* * *

Из дневника Веры Николаевны:

«Кризис полный, даже нет чернил — буквально на донышке…» (26 мая).

«Проснулась рано. Ян встал раздраженный… Он в ужасе от своего писания — был в каком-то припадке тихого отчаяния. Он переутомился. Безденежье. Однообразие. Неврастения» (27 мая).

Тихо и безропотно эта русская женщина несла свое бремя.

Из дневника Галины Николаевны:

«Мой рассказ напечатан с выпуском довольно большого куска. Часть денег за него возьмут в кассу за долг, остальное надо послать в Киев бабушке, а я останусь опять надолго бее ничего… Хуже всего долги. Их у меня на полторы тысячи. Думала о нашем положении писателей-эмигрантов. Вот еще один не выдержал — недавно покончил с собой Болдырев. С год назад умер от нужды Борис Буткевич. Все талантливые, упорные. Но обстоятельства оказались сильнее. Все одинокие, без быта, без семьи, издерганные событиями в критическое время молодости, все, лишенные самого необходимого и без надежды на будущее…» (28 мая).

Она кисла в одиночестве, «без быта, без семьи», без надежд на будущее. Порою ей казалась сладким сном та жизнь, которую она вела до двадцать шестого года и которую добровольно поменяла на грасское «заточение». И впереди не виделось ничего отрадного.

Из дневника Ивана Алексеевича:

«Вчера именины Веры. Отпраздновали тем, что Галя купила кусок колбасы. Недурно нажился я за всю жизнь!..

Проснулся очень рано, мучась определением почерка подписи под какой-то открыткой ко мне: Сталин.

Прочел ²/з «Воскресения» (вероятно, в десятый раз)\ Никогда так не ценил его достоинства (просто сверхъестественные в общем, несмотря на множество каких-то ожесточенных парадоксов, что-ли)…» (1 октября).

За именинным чаем как-то незаметно зашла речь о делах в Советской России.

— Что бы там ни говорили, но Сталин — личность удивительная. У него много врагов, да это и понятно, — произнес Бунин. — Петра I почти вся Россия люто ненавидела. Тайная канцелярия только успевала разбираться в делах, «противных Их Императорскому Величеству». Тот же Лев Николаевич считал Петра величайшим злодеем. Для людей такого типа главное — цель, порой действительно великая, а в средствах они не стесняются. Отсюда — множество обиженных, множество врагов. Но и миллионы приверженцев.

Зуров с некоторым ехидством в голосе прервал этот монолог:

— Вы, Иван Алексеевич, как будто восхищаетесь Иосифом Виссарионовичем?

Тот лишь скосил на него налитые жилками белки и продолжал:

— Только глупец не заметит тех гигантских дел, которые в России происходят. Вы, Леня, хотя бы читайте, что об этом Милюков в своей газете пишет. Про пуск Днепрогэса, к примеру. Пишет с восторгом, а его мнение вы высоко цените.