Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

— Бальмонт читал свои стихи и все больше и больше собой восторгался. Читал он их и на ходу, когда мы отправились к вешалке. Здесь Бальмонт по счастливой случайности ошибся, взяв с вешалки чужое пальто.

— Господин, это не ваше пальто! — заметил швейцар.

— Тогда говори сию же минуту, чье?

— Антона Павловича Чехова…

— Врешь, я убью тебя за эту ложь на месте!

— Воля ваша, только это пальто Антона Павловича! Они всегда у нас останавливаются…

Было уже три часа ночи. Знакомство пришлось отложить до следующего утра. Мы сразу сблизились, крепко полюбили друг друга. Он настаивал, чтобы я каждый день бывал у него.

…Бунин много времени проводил в доме Чехова, стал там своим человеком. Они — Антон Павлович и Иван Алексеевич, обменивались книгами, переписывались. «Ни с одним писателем я не был в таких отношениях: мог часами, сидя вместе в кабинете, молчать, а с Чеховым мы иногда проводили так целые утра», — это из посмертной книги «О Чехове». Она выйдет в 1955 году в Нью-Йорке, и окончательную редакцию ее подготовят Марк Алданов и Вера Николаевна.

И еще из этой книги: «Боже мой, как богата Россия хорошими людьми!» — писал Антон Павлович сестре.

Материал для этой книги Бунин собирал чуть не полвека. После встреч с Рахманиновым он припомнил и записал сценку, свидетелем которой когда-то был:

МОСКВА

У Лубянской стены, где букинисты, их лавки, ларьки. Толстомордый малый, торгующий «с рук» бульварными и прочими потрепанными книгами, покупает у серьезного старика-букиниста сочинения Чехова. Букинист назначил двенадцать копеек за том, малый дает восемь. Букинист молчит, малый настаивает. Он лезет, пристает — букинист делает вид, что не слушает, нервно поправляет на ларьке книги. И вдруг с неожиданной и необыкновенной энергией:

— Вот встал бы Чехов из гроба, обложил бы он тебя по……!Писал, писал человек, двадцать три тома написал, а ты, мордастый…, за трынку хочешь взять!

16-Х-ЗО. Грас, А. М.[30]

Антон Павлович живо интересовался А. М. Горьким. Бунин вспоминал: «Расспрашивал Антон Павлович меня и о первом представлении пьесы Горького «На дне» и об ужине, который стоил 800 рублей и что за такую цену подавали?

Я, изображая Горького, говорил:

— Рыбы первым делом и какой-нибудь этакой, чорт ее дери совсем, чтобы не рыба была, а лошадь.

Чехов очень смеялся, а особенно замечанию профессора Ключевского, который был беспечно-спокоен, мирно-весел, чистенький, аккуратный, в застегнутом сюртучке, слегка склонив голову на бок и искоса, поблескивая очками и своим лукавым оком, мы стояли рядом, и он тихо сказал:

— Лошадь! — Это, конечно, по величине приятно. Но немножко и обидно. Почему же непременно лошадь? Разве мы все ломовые?»

В 1900 году, когда Бунину было тридцать лет, Чехов подарил ему свой портрет с надписью: «Ивану Алексеевичу Бунину с восторгом и благоговением». А ведь Антон Павлович не дожил до расцвета бунинского таланта, не увидал лучших его творений! Но с удивительной проницательностью разглядел его блестящий дар.

…В 1931 году в Москве вышли «Литературные воспоминания» Н. Д. Телешова. Обращаясь памятью к своей последней встрече с Чеховым, он писал:

Чехов сказал слово, «которое резнуло меня и которое не хочется сейчас повторить.

— Умирать еду. Все кончено… Поклонитесь от меня товарищам вашим по Среде… Хороший народ у вас подобрался…

А Бунину передайте, чтобы писал и писал… Из него большой писатель выйдет… Так и скажите ему это от меня. Не забудьте».

* * *

В то лето он очень много работал, написал целую серию коротких рассказов — они вошли в книгу «Божье древо» (1931 год).

Его трудолюбие заразило всех домочадцев. Даже Вера Николаевна уселась за воспоминания — не без влияния М. И. Цветаевой, с которой находилась в переписке. (Известно 48 посланий Марины Ивановны.)

«Дорогая Вера Николаевна,

Я все еще под ударом Вашего письма. Дом в Трехпрудном — общая колыбель — глазам не поверила. Первое, что увидела: малиновый бархат, на нем альбом, в альбоме — личико. Голые руки, открытые плечи. Первое, что услышала: «Вера Муромцева»… Я росла за-границей, Вы бывали в доме без меня, я Вас в нем не помню, но Ваше имя помню. Вы в нем жили как звук».

«Вера Муромцева» — мое раннее детство…» — так писала Цветаева 5 мая 1928 года. Письмо касалось дома известного историка Д. И. Иловайского, который «не собирательный дедушка, как «дедушка Крылов» или «дедушка Андерсен», а самый достоверный, только не родной, а сводный» (Цветаева).