Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

— Из вас выйдет большой музыкант.

— Почему вы так думаете?

— Я смотрел все время на ваше лицо за роялем.

Зашла речь о пьесах Чехова, которые столько прибавили ему славы. Бунин сказал, что его пьесы ему всегда не нравились.

— И не только мне. Вот Толстой о них отзывался критически. Мне сам Антон Павлович рассказывал, как он у него был в Гаспре. Толстой болел, лежал в постели, но много говорил обо всем, и о Чехове тоже. Когда Антон Павлович стал прощаться, Лев Николаевич задержал его руку и сказал:

— Поцелуйте меня! — и тут же добавил: — А все-таки пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир скверно писал, а вы еще хуже!

* * *

В один из приездов Рахманинова на «Бельведер» они засиделись за воспоминаниями чуть не до рассвета. Да и как тут разойтись, когда Иван Алексеевич рассказывал о Льве Николаевиче, о своем знакомстве с ним!

— Помню этот страшно морозный вечер, когда я подходил к усадьбе в Хамовниках, — говорил Бунин. — Кругом безлюдье, тишина. Лишь вдруг резко и неожиданно за чьим-то палисадом сухо треснет от стужи дерево. И вот в глубине двора красновато засветились окна большого деревянного дома. Мне было тогда 23 года, и меня всего трясло: не столько от лютой погоды, сколько от страха. Шутка ли! Сейчас увижу того, о встрече с которым мечтал с юных лет, о ком первоначально узнал не из его книг, а по разговорам дома. Отец, Алексей Николаевич, встречался с Толстым еще во времена Севастопольской кампании.

…И вот появился он — легкий, стремительный, страшный, остроглазый, с насупленными бровями, походкой и еще чем-то удивительно напоминающий отца.

— Бунин? Это с вашим батюшкой я встречался в Крыму?.. Расскажите о себе. Холосты? Женаты? — Они сели возле фаянсовой лампы, освещавшей только серую материю его блузы, да крупную руку, к которой хотелось припасть с восторженной любовью.

Узнав, что Иван Алексеевич автор и уже три года назад выпустил книгу стихов, Лев Николаевич убежденно произносит:

— Пишите, пишите, если очень хочется, только помните, что это никак не может быть целью жизни… — И еще добавил: — Не ждите многого от жизни, лучшего времени, чем теперь, у вас не будет… Счастья нет в жизни, есть только зарницы его — цените их, живите ими!

…Бунин уехал в Полтаву, писал оттуда Толстому, получил от него несколько ласковых писем. Лев Николаевич наставлял: не стоит так уже стараться, чтобы стать толстовцем.

— Но я не унимался, — вспоминал Бунин. — То, чтобы опроститься, набивал обручи, потом — того хлестче, открыл лавочку «Книжный магазин Бунина». В нем хорошо пахло новыми тесовыми полками, на которых лежали брошюрки толстовского издательства «Посредник», организованного в Москве в 1884 году.

Вдребезги запутав счета, хотя они были совсем малы, я переехал на жительство в Москву, но и там я пытался уверить себя, что я брат тех, кто постоянно торчит в помещении «Посредника» и наставляет друг друга относительно «очищения от скверны» и «приобщения к доброй жизни». Ну ладно, брехать — это не пахать!

— Мне понравились ваши воспоминания о Толстом, — заметил Рахманинов. — Продолжение будет? [28]

— Человек предполагает, а бог располагает, — философски изрек Иван Алексеевич. — Но я давно думаю над такой книгой, хотя вряд ли она уместится в мемуарный жанр…

(Такая книга вышла в 1937 году — «Освобождение Толстого», одна из лучших о великом писателе.)

— А у меня со Львом Николаевичем связаны не очень легкие воспоминания, — улыбнулся Рахманинов. — Мне долгие годы казалось даже, что он обошелся со мной излишне круто.

И он рассказал, как будучи совсем молодым, в 1895 году написал крупную работу — Первую симфонию, опус 13. Она, по замыслу автора, была преемственно связана с симфоническими драмами Чайковского, хотя во многом была смелой и новой.

— Я на симфонию возлагал большие надежды, — говорил Сергей Васильевич. — Но ее первое исполнение Глазуновым 15 марта 1897 года было неудачным, критики ругали ее почем зря. Я тяжело перенес этот провал. Около трех лет ничего не сочинял, потерял в себя веру.

Как раз в это трудное для себя время я приехал к Толстому с Шаляпиным, — я тогда ему аккомпанировал. Он пел Грига, затем мой романс «Судьба» на скверные слова Апухтина.

Шаляпин пел изумительно. Присутствовавшие хлопали ему. Но Лев Николаевич нахмурился. Я понял, что ему не понравилось, и старался уклониться от разговора с ним.

Но он все-таки разыскал меня и сказал, что слова прескверные, и упрекнул за повторяющийся лейтмотив.

Правда, в конце вечера Лев Николаевич еще раз подошел ко мне и ласково сказал:

— Вы не обижайтесь на меня. Я старик, а вы — молодой человек. Надо много работать. Я вот ежедневно работаю от семи утра до двенадцати часов дня. Иначе нельзя. И не думайте, что мне всегда это приятно, иногда очень не нравится, а надо…

Рахманинов рассказывал своим тихим, глуховатым голосом, и все слушали его с большим напряжением.