Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

Она не погибнет, — знайте!
Она не погибнет, Россия.
Они всколосятся, — верьте!
Поля ее золотые.

И мы не погибнем, — верьте!

Но что нам наше спасенье:
Россия спасется, — знайте!
И близко ее воскресенье.

Стихи и манера чтения, лишенная дешевых эффектов, на присутствовавших произвели сильное впечатление. Невозможно было понять, как в Гиппиус сочетается вроде бы сильная любовь к России с искренним презрением к ее народу. Давно ли она призывала к интервенции того же Юзефа Пилсудского, к которому сумела пробиться и которого уверила в своей приверженности «к святому делу — освобождению России»! Вот уж, точно: чужая душа — потемки.

В открытую двустворчатую дверь было видно, как смазливая служанка-француженка в коротеньком белом переднике накрывала в гостиной стол. Желтоватый вечерний свет, пробиваясь сквозь оконные стекла, блестел на тонком фарфоре чайной посуды.

Что касается литературной части вечера, то на «десерт» выступал Дон-Аминадо, извергавший каскады остроумия. Сохраняя нарочито серьезный вид, что лишь нагоняло веселье, этот бывший одессит читал свои короткие фразы:

— Когда у женщины дьявольский характер, ее неловко поздравлять с днем ангела.

— Русский эмигрант — чаще всего и принц, и нищий: в одном переплете.

— Счастье не в франках, а в их количестве.

— Занятия эмигранта: вечером концерт, по утрам похороны и каждый день безработица…

Пригласили к столу. Когда Бунин неспешно вкушал бургундское, вошла в столовую, шурша шелками и блестя бриллиантами, Мария Самойловна. Она подсела к Бунину, немного поболтала о разных пустяках, поинтересовалась, как идет продажа билетов на его вечер 13 апреля, обещала продать с десяток богатым людям, которые меньше пятидесяти франков не платят.

— Мне Вера Николаевна говорила, что «Современные записки» ограбили вас, — произнесла Цетлин. — За «Жизнь Арсеньева» всего тысячу франков! Ведь это бесстыдство…

Но, — продолжала она, склонившись ближе к Бунину, — я кое-что организую сейчас для вас в Америке. Надо только вам, Иван Алексеевич, написать прошение. Вот адрес…

Он глядел на ее белые, мягкие руки с тщательно наманикюренными широкими плоскими ногтями, державшими синий листок бумаги, с отпечатанным на нем типографским способом каким-то текстом. Он помнил, что он русский дворянин и негоже ему, не обойденному судьбою и щедро награжденному ею, кланяться какому-то неведомому фабриканту по производству пива или подтяжек. И еще он хорошо знал, что эти люди владеют миллионами потому, что умеют считать не только тысячи долларов, но и несколько центов, и сроду они на ветер не пылили ни одного из них. За что же теперь они готовы отдать неведомому для них русскому писателю тысячу-другуго?

У него был ясный и зоркий ум, но это был ум художника, мало чего смыслившего в махинациях и интригах. И он был постоянно угнетаем своей бедностью, которая выглядела оскорбительной на фоне чужого богатства. Он помнил, что на рю Жак Оффенбах второй месяц не плачено за квартиру, а в этой квартире живут еще трое, которых он кормит.

И, тяжело вздохнув, он взял синий листок, чтобы на официальном бланке какого-то благотворительного учреждения просить как милость «материальную поддержку русскому беженцу».

* * *

«Пришли деньги из Америки. Ян успокоился». (Дневниковая запись Веры Николаевны 14 мая 1930 года.)

ГЛАВА XIX

В середине мая Бунин вернулся в Грас. Стояли великолепные ясные дни. Южная растительность, густо покрывавшая первобытные грасские холмы, набирала буйную силу. Бунин просыпался рано и уходил в лесные чащи. Снизу, из долины, поднимался от цветочных плантаций синий душистый туман. На душе было светло и празднично. Как никогда, работалось много, с удовольствием.

Возвращался на виллу, когда все ее обитатели были уже на ногах. Галина и Вера Николаевна накрывали в саду завтрак. Обхватив их, Иван Алексеевич оглашал грасские окрестности задорной русской частушкой:

Миленький, красивенький,

Покатай на сивенькой! —

Покатаю, девки, вас,

Поцелуйте только раз!

Порой эту же частушку Иван Алексеевич исполнял в другой, более шаловливой редакции. Галина краснела, Вера Николаевна начинала притворно сердитым тоном ему выговаривать:

— Ян, что за песни…

Иван Алексеевич, приплясывая, проходил проходочкой возле нее:

Грубияночка моя,

Не серчай ты на меня!

Прогуляемся в лесок,

Каплет там с березы сок.

Наезжали гости, и становилось на «Бельведере» еще шумнее.

— Эх, пить да гулять, да других делов не знать, — напевал Иван Алексеевич. — Поесть, поплясать — против нас не сыскать!

Порой он произносил с печальной гордостью:

— Вместе со мной умрет настоящий русский язык — народный, непорченый, с его яркостью, солью, остроумием!