Холодное сердце

– А вы можете себе представить, что говорили в свете обо мне и моей семье, когда моя жена вываляла мое имя в грязи? Мне все равно, что будут говорить. Люди, чье мнение имеет для меня значение, будут знать правду, а остальные могут считать как им угодно. Мне безразлично, что думают обо мне в свете.

– Но мне нет.

– Вот вам и нести этот крест, и не перекладывайте его на меня.

Хлоя с вызовом посмотрела ему в глаза и кивнула, соглашаясь с тем, что должна сама решить, согласна ли она наградить их всех этой дурной славой или нет. Не слишком ли много берет на себя Люк, решив принять ее и Верити? И смогут ли они с Люком жить дальше, не подвергая себя этому риску? Сможет ли она прожить без него, каждый день ожидая известия о том, что он женился на другой, что у него родились от нее дети? Не сойдет ли с ума, продолжая жить убогой жизнью экономки в каком-нибудь другом доме, который она не будет любить, как этот? Жить до конца своих дней в горькой и бесплодной тоске о лорде Фарензе?

– Что бы мы ни решили в отношении нашего будущего, у меня есть дела, которые мне надлежит исполнить, лорд Фарензе. – Хлоя решительно поднялась.

– Значит, леди Хлоя Тиссели снова надевает маску и становится миссис Уитен. Это выглядело бы более правдоподобно, если бы следы наших с вами поцелуев не были столь заметны, а ваше платье не было так сильно помято, мадам. Полагаю, экономка должна привести себя в порядок, если хочет, чтобы ее воспринимали всерьез, – ответил Люк, бросив на нее раздраженный взгляд. – Давайте, вручите мне послание Виржинии, которое призвано смирить мою гордыню. Выстройте стену, чтобы снова отгородиться от меня. Но помните, что я найду в ней слабые места и разрушу ее.

Не понимая, что это – обещание или угроза, Хлоя покачала головой и, ощутив непривычную тяжесть волос, лежащих на плечах, рассеянно нахмурилась.

– Прошу прощения, – едва слышно пролепетала она, поднимая разбросанные шпильки и чепец. На языке вертелись слова я люблю тебя, угрожая вырваться в вечерний воздух, но сказать их и уйти было бы несправедливо, поэтому Хлоя прикусила губу и пошла к выходу.

– Прочтите свое письмо, – бросила она, уходя.

Люк вскрыл последнее, адресованное ему послание Виржинии с гораздо меньшим благоговением, чем сделал бы полчаса назад, и вместо того, чтобы прочесть его, просто зажал в руке.

Разве он мог воспринимать слова Виржинии, как будто ничего особенного не произошло? Сейчас Люк просто не понял бы их значения, пробежав глазами по странице, словно текст был написан каким-то неведомым шифром. Он мог думать только о ней – о леди Хлое Тиссели, о миссис Уитен, о женщине, только что целовавшей его, как в самых жарких мечтах. Мечтах, в которых он так долго себе отказывал.

Люк подумал, как могла бы сложиться его жизнь, если бы он не струсил. Памела обращалась с ним как с бесчувственным деревянным чурбаном, но почему он позволил ей испортить то, что могло бы сложиться хорошо и правильно, если бы она осталась всего лишь горьким воспоминанием? Если бы он пробился сквозь барьеры, возведенные Хлоей вокруг себя, когда она была юной, бесстрашной и необузданной, они уже много лет могли быть счастливы.

Вместо того чтобы хватать свое счастье обеими руками, он упивался своими несчастьями. Памела сказала, что он солдафон с холодным сердцем, и он стал таким, скрывшись от всего мира за стенами своего замка, сделав исключение только для дочери. Ему было девятнадцать, когда он женился, и двадцать, когда Памела, с издевкой рассказав, что она сделала, бросила его. Руки Люка сами собой сжались в кулаки, но он заставил себя разжать их и отложил драгоценное письмо Виржинии в сторону до тех пор, когда он будет готов прочитать его.

Люк понял все, когда целовал Хлою. Понял, что его будущее – это она, и ощутил тяжесть лет, потерянных зря. Не будь он таким глупцом, Хлоя была бы рядом с ним. Он бы смотрел, как она расцветает, как цветет, как растет их близость. Но, даже видя ее взгляд, голодный, как у дикой кошки на званом обеде, Люк не воспользовался своим шансом.

Он был мальчиком, неоперившимся юнцом, на месте которого Памела хотела видеть богатого, титулованного и искушенного светского мужчину. Она превратила его в обиженного юнца, который взбрыкивал каждый раз, когда его уединение оказывалось под угрозой. Так и прошла пора его взросления, заключил Люк с кривой усмешкой, признаваясь себе в том, что понял это немного поздновато.

– Кто не рискует, тот не выигрывает, – сказал Люк, обращаясь к чудесному маленькому свадебному портрету Виржинии и Виржила, висевшему в их любимой комнате.

На мгновение ему показалось, что эти двое, оторвав друг от друга влюбленные взгляды, с насмешливым одобрением сосредоточились на нем и шепнули: «Давно пора».

– Кажется, я устал сильнее, чем мне казалось, – пробормотал Люк и, моргнув, снова посмотрел на портрет.