Холодное время

Мы хотим заменить в нашей стране эгоизм нравственностью, честь честностью, обычаи принципами, благопристойность обязанностями, тиранию моды господством разума, презрение к несчастью презрением к пороку, наглость гордостью, тщеславие величием души, любовь к деньгам любовью к славе, хорошую компанию хорошими людьми, интригу заслугой, остроумие талантом, блеск правдой, скуку сладострастия очарованием счастья…

– Гражданин Робеспьер! – раздался голос из зала с правой стороны. – Какие демоны внушили тебе, что человека можно так легко улучшить? Не собираешься ли ты силой добродетели лишить “людей добрых” разума, который ты так превозносишь?

– Этого в тексте нет, – раздраженно шепнул Данглар на ухо комиссару. – Речь семнадцатого плювиоза не прерывалась.

Адамберг внезапно осознал, что Данглар на самом деле до глубины души поражен этой вольностью. Равно как и Робеспьер, который, сняв очки, обратил свой бесцветный застывший взгляд на докучливого слушателя, но удостоил его лишь кривой усмешки. Возмутитель спокойствия сел на свое место, мгновенно утратив всякий пыл.

– Неслабо, – прошептал Вейренк.

А оратор невозмутимо продолжал свою речь:

…И, скрепив нашей кровью наше дело, мы смогли бы увидеть сияние зари всеобщего счастья! В этом наше честолюбие, в этом наша цель.

Присутствующие все как один встали, и зал наполнился грохотом отодвигаемых стульев, скрипом скамеек, аплодисментами и криками, депутаты переругивались между собой, а на галереях для публики снова развернули трехцветные флаги Революции.

Ошеломленный Адамберг потихоньку вышел из зала. Достав сигарету Кромса, он закурил и, прислонившись к дереву, стал ждать своих коллег. Это жуткое мероприятие в равной степени взбесило и взволновало его, и он даже с некоторым изумлением смотрел на обычных людей и предметы вокруг себя, на решетку, огораживающую дерево, на прохожих в джинсах, погасшую витрину аптеки и газетный киоск. Меньше чем за час иной век затянул его в свои сети, он привык к костюмам, освещению, к речам и шуму Конвента. Что касается Данглара и Вейренка, павших жертвой гипнотической лихорадки былых времен, то сегодня вечером на них можно было не рассчитывать. В общем, все понятно. Какой же восхитительный и опасный объект создал Франсуа Шато! Каким неожиданным порывам оказались подвержены люди, погруженные на протяжении стольких лет в атмосферу этих исторических представлений, какого чудовищного убийцу они способны породить!

Через полтора часа трое полицейских в полном молчании возвращались в город. Глядя на ошеломленные лица своих спутников, Адамберг решил дать им возможность тихо вернуться в настоящее. И только когда, переехав Сену, они застряли на светофоре, он спокойно прошептал:

– Пешеходы, асфальт, вонь, двадцать первый век.

– Ты ничего не понял, – отозвался Вейренк.

– Ну, раз ты не назвал меня “гражданином”, еще не все потеряно.

– Вообще ничего не понял.

– Помните, – прервал их с заднего сиденья Данглар, – что нам сказал Шато? Что заменить Робеспьера нельзя. И что мы всё поймем сегодня вечером.

– Да, – сказал Адамберг. – Просто у них потрясающий актер.

– Нет, комиссар. Просто это был он.

– Кто он?

– Робеспьер. Актер, как вы выразились, это он сам и есть.

Робеспьер. Неподкупный.

Адамберг почувствовал, что было бы бесполезно, неуместно и даже пошло напоминать своим взбудораженным коллегам, что Робеспьеру отрубили голову. И Вейренк подтвердил его опасения. Отвернувшись к окну, он пробормотал себе под нос:

– Тут и добавить нечего. Это был он.

Глава 19

– Он наш, комиссар, – сказал Мордан, быстрым шагом входя в кабинет Адамберга.

Длинные худые ноги только добавляли Мордану сходства с цаплей.

– Что? – спросил комиссар, не поднимая глаз.

Адамберг стоял за столом, но не это смутило Мордана, потому что комиссар почти всегда работал стоя. Проблема была в том, что он не работал. Он рисовал. В то время как его сотрудники нервничали в ожидании звонков из комиссариатов и жандармерий страны в ответ на запрос о мнимых самоубийствах, сделанный Адамбергом. И ладно бы он просто рисовал, так нет, он писал акварелью, наверняка взяв все необходимое у Фруасси, которая тоже баловалась живописью в свободное от работы время.

– Вы рисуете? – спросил Эсталер, вошедший за Морданом.