Холодное железо

Палатка хирурга, грязно-серая от сеющегося пепла, располагалась возле южных ворот. Раненые со всеми возможными повреждениями ждали внимания снаружи. Со стонами, или же в слезах, или в молчании они держались за свои раны. Роднили их разве что пустые глаза. Горст бесцеремонно прогромыхал мимо всех в палатку. «На очередь мы можем наплевать, потому что я королевский обозреватель, она – дочь маршала, а раненый – полковник благороднейших кровей, так что сволочи вроде нас могут обслуживаться сколь угодно долго – неважно, сколько за это время передохнет рядового состава: это никого не заботит».

Горст аккуратно опустил Брока на замызганный стол, хирург с осунувшимся от усталости лицом прижал к его груди руку и констатировал, что раненый жив. «А все мои глупенькие радужные надежды удушены. В очередной раз». Горст отступил, а над Броком склонились медики. Вместе с ними склонялась и Финри, держа мужа за измазанную сажей ладонь и не сводя с его лица глаз, светящихся надеждой, страхом и любовью. А Горст – с нее. «Если б на этом столе умирал я, было бы кому-то до этого дело? Да нет. Пожали бы плечами и выплеснули меня вместе с отходами. А что им? Можно подумать, я достоин чего-то большего». Он оставил их за этим занятием и вышел. В хмуром созерцании раненых он простоял невесть сколько.

– Они говорят, раны сравнительно безопасные.

Горст обернулся и, избегая встречаться с ней глазами, выжал на лице улыбку, которая далась ему, пожалуй, труднее, чем подъем на Героев.

– Я… так рад.

– Сказали, что ему невероятно повезло.

– Что правда, то правда.

– Я не знаю, чем мне вас отблагодарить…

«Легче легкого. Брось этого смазливого болвана и будь моей. Это все, чего я желаю. Всего-то. Просто поцелуй меня, прижмись, отдайся мне полностью, телом и душой, окончательно и бесповоротно. И всё».

– Да ничего, – шепнул он.

Но она уже повернулась и заспешила обратно в палатку, бросая его в одиночестве. С минуту он стоял недвижимо, сверху невесомо падал пепел, седым пухом устилал землю, плечи. Рядом на носилках лежал совсем еще мальчик. По дороге к палатке или в ожидании хирурга он умер. Горст, нахмурясь, взирал на бесчувственное тело. «Он мертв, а я, своекорыстный трус, гляди-ка, все еще жив». Он втянул воздух носом, выдохнул через рот, чуть не закашлялся от гари. «Жизнь несправедлива. В ней нет четкого порядка. Люди умирают случайно». Очевидная, должно быть, истина. Нечто, о чем знают все. «Нечто, о чем знают все, но втайне никто не верит. Все думают, что когда смерть к ним приходит, то непременно в виде урока, назидательного итога, истории со смыслом. Непременно в мантии сурового схоласта, доспехах мрачного рыцаря, тоге грозного императора». Он ткнул труп носком сапога, повернул чуть набок, дал ему упасть обратно. «Смерть – лишь скучный, вконец заезженный клерк, которому не продохнуть от рутинных дел. И никому ничего не зачитывается. И нет торжественного итога. Она подлезает к нам сзади и подсекает, когда мы сидя справляем нужду».

Переступив через труп, мимо бредущих по дороге серых призраков он пошагал обратно к Осрунгу. Где-то в дюжине шагов за воротами его окликнул слабый голос:

– Э-э! Помоги!

Из-под завала обугленного мусора палкой торчала рука, виднелось отчаявшееся, присыпанное золой лицо. Горст аккуратно подобрался, бережно расстегнул под подбородком человека пряжку, снял и откинул шлем. Нижнюю половину туловища бедняге придавило треснувшей балкой стропил. Горст ее отвел и поднял солдата на руки, нежно, как отец – спящее дитя; поднял и понес обратно к воротам.

– Спасибо тебе, – выговорил солдат сквозь кашель, вцепившись в дочерна вымазанный сажей мундир Горста. – Ты герой.

Горст промолчал.

«Эх, если б ты только знал, дружище. Если бы ты знал».

Отчаянные меры

Время праздновать.

Вне сомнения, у Союза на этот счет свое мнение, однако Черный Доу назвал это победой, а его карлы согласились. Так что были вырыты новые ямы под кострища, выбиты пробки из бочонков с пивом и брагой. Каждый из воевавших рассчитывал на двойную позолоту; большинство надеялось добраться наконец до своих жилищ, вспахать свои поля, а заодно и жен.

Они горланили песни, хохотали, шатались в густеющем сумраке, иной раз проходя прямо сквозь костры в буйных снопах искр, пьяные в умат. Радость жизни переполняла всех вдвойне, ведь они столкнулись со смертью и остались живы. Песни пелись старые, но слагались и новые, с именами сегодняшних героев вместо тех, что были вчера. Воспевали по большей части Черного Доу и Кола Ричи, Железноголового, Тенвейза и Золотого, а Девятипалый с Бетодом, Тридуба с Щуплым – да что там, даже Скарлинг Простоволосый постепенно уходили в прошлое, подобно тому, как солнце уходит за горизонт; полуденная слава их деяний тускнела до блеклых воспоминаний, до последнего сполоха света средь вязких облаков, который норовит поглотить ночь. Ничего особо не слышалось даже о Жужеле из Блая, а уж о Шаме Бессердечном и вовсе не было ни писка. Время переворачивает имена, как лемех плуга – пласты почвы. Возносит новые, а старые хоронит в грязи.

– Бек.