Холодные близнецы

Мы с Энгусом двинулись к дочери. Нам пришлось действовать очень осторожно, будто мы подкрадывались к свирепому хищнику, а Лидия отступала на шаг всякий раз, как мы приближались. Все это время она тревожно поглядывала на меня, словно просила о помощи.

Я слышала, как позади меня Джош вызывает «Скорую»:

– Максвелл-Лодж, деревня Орнсей… полмили от «Селки»… да прямо за церковью, пожалуйста… СКОРЕЕ, ПОЖАЛУЙСТА.

– Лидия!

– Лидия…

Она ничего не отвечала. Напряженная, с измазанными в крови руками и умоляющим взглядом, она продолжала отходить назад, и ее молчание было еще страшнее крови.

– Господи!

– Лидия…

– Джош, сделай же что-нибудь!

– Да, уже…

– Лидия, деточка!

– Молли! Неси бинты и воду!

– Лидия, все в порядке, успокойся, я…

– Ма-ма, что со мной случилось?

Даже заговорив, Лидия продолжала отступать с поднятыми руками. Кровь стекала по ее голым локтям и капала на полированный деревянный пол.

– Дорогая…

В гостиную вбежала Молли с миской воды, салфетками и фланелью, и мы с Энгусом вновь попытались приблизиться к Лидии, опустившись на колени и призывно раскинув руки, но она ускользала и уклонялась от нас. Кровь так и струилась на пол. Задела ли она артерии, или это просто глубокие порезы?

Под моим коленом что-то твердое и острое. Стекло.

Я поднялась, а Энгус бросился вперед, схватил забившуюся в угол Лидию. Муж крепко прижал ее к груди, она была слишком потрясена, чтобы вырываться.

– Смой с нее кровь! – крикнул мне Энгус. – Надо осмотреть ее раны!

– Джош?

– «Скорая» подъедет через десять минут.

– Деточка, милая моя…

Пока Энгус качал Лидию на руках, приговаривая «ш-ш-ш», «ш-ш-ш», я наклонилась к дочери и начала смывать кровь влажной тканью, макая фланель в принесенную Молли миску. Кровь расплылась в воде розовым туманом. С диким чувством облегчения я увидела, что все не так плохо – моя дочь рассекла ладони и костяшки пальцев, а еще сильно разодрала кожу, но крупные сосуды остались не задеты. В целом ее раны оказались не очень глубокими.

Но кровь – сколько же ее! Возле меня валяется целая куча использованных салфеток, Молли убирает их, как заправская медсестра.

– Господи, – шепчет Энгус, обнимая дочь и повторяет: – Господи…

Молли приносит бинты и мазь.

– Лидия, – говорю я. – Солнышко.

На руках отца в своем праздничном платьице с розовыми блестками и бабочками на груди она выглядит крошечной, беззащитной… И несчастной… Ее белые носочки и бледно-розовые сандалии сейчас пестры от крови, и на овальной голой коленке запеклось алое пятнышко.

Бедняжка! Я знаю, как она несчастна. Она слишком мала для страданий, и к тому же я не забыла о записке на моей постели. «Кирсти здесь, с нами». Зачем она ее написала? Что ее мучит? Какая тоска и сомнения? Я вытираю кровь с ее тоненьких пальчиков, а у меня внутри горе борется со страхом, который, в свою очередь, перемежается чувством вины.

Я выжимаю губку и продолжаю смывать кровь.

– Лидия, детка, – ласково говорю я. – Что с тобой, милая, расскажи?

Конечно, я с большой вероятностью догадываюсь о происшедшем. Она посмотрела в окно и увидела там себя, но приняла свое отражение за умершую сестру. Расстройство личности низвергает ее во тьму и страх.

Лидия сидит на отцовских коленях. Она качает головой и теснее прижимается к Энгусу, тот нежно и осторожно гладит ее волосы. Лидия смотрит в сторону, не на меня, но отвечает:

– Ничего.

Я вытираю красные пятна, их почти не осталось, мои собственные руки трясутся. Я всерьез испугалась, что она вскрыла себе вены. Что это была чудовищная детская попытка суицида. Или, может, она боялась призрака в своей голове, которым стала она сама?

– Лидия, зачем ты разбила окно?

Энгус сердито шипит на меня:

– Сара, не надо ее допрашивать. Не сейчас и не здесь хотя бы!

Я не обращаю внимания. Да что он вообще понимает? В тот вечер в Девоне его не было рядом со мной. С ним такого не случалось никогда, и он не был в доме моих родителей, не слышал крика, не находил свою дочь мертвой!

– Милая, что не так с окном? Отражение?

Лидия судорожно вздыхает, опять прижимается к отцу, затем выпрямляется, позволяя мне смыть остатки крови с ее кулаков.

Вероятно, ей надо наложить швы, а сейчас нам понадобится куча бинтов и пластыря. Но больше всего Лидии нужны любовь, покой и гармония. Скорей бы закончился этот кошмар, думаю я. Почему я настолько бессильна и ничего не могу сделать?

Молли заметает осколки стекла в мусорное ведро. Я содрогаюсь от стыда.

– Молли, извини, пожалуйста…

– Сара, перестань… – Она улыбается мне с неподдельным состраданием, отчего мне делается еще хуже.

Я поворачиваюсь к дочери. Я хочу знать.

– Лидия?

Неожиданно она широко открывает глаза и смотрит на разбитое окно – в черную пустоту, обрамленную зазубренными стеклянными клыками.

Потом начинает говорить, ее голос дрожит:

– Мама, Кирсти… она была там, в окне, я ее видела, но не как в прошлый раз, а по-другому. Она говорила со мной, говорила мне нехорошие слова. Мам, мне стало страшно, но я… я… я…

– Успокойся, Неваляшка, – произносит Энгус.

Что?

Энгус всегда называл Кирсти Неваляшкой.