Холодные глаза

Я открыл калитку и подошел к двери, понимая, что все может закончиться прямо сейчас. Он откроет мне и выстрелит или пустит в дело нож. Пытаясь унять сердцебиение, я сделал несколько глубоких вдохов. Не помогло. Я постучал. Затем еще раз. Взялся за ручку и дернул, дверь легко поддалась. Будто в своих кошмарах, я, стоя у входа, смотрел во тьму, но в этот раз никто на меня не напал. Я включил фонарик и осветил одну-единственную комнату. Никого не было, зато нашелся выключатель. Единственная лампочка, закрепленная изолентой по центру комнаты, загорелась над моей головой.

Стоя посреди логова монстра, я огляделся по сторонам. Помещение изнутри напоминало самую обычную комнатушку, сдаваемую рабочим: обшарпанные стены, скрипучий пол, под которым вполне могли разлагаться тела предыдущих хозяев, разваливающаяся мебель, ржавая койка, белая посуда с поблекшими узорами. Но во всем этом деревенском колорите наблюдалась какая-то система, порядок. Постель была заправлена, посуда помыта и расставлена по местам, все чисто. Ни один предмет не валялся небрежно.

Вся эта картина напоминала мне его – убийцу. Систематизированный хаос. То, что он сотворил в доме Хабиба Гамзатова, – планомерное, управляемое и одновременно неконтролируемое.

По пустой улице ехал уазик, светя фарами прямо в окна. Он мог завернуть дальше, но не завернул, остановился у дома. Я услышал хохот нескольких мужчин и посмотрел в дверной проем. Выходивший из машины с ружьем наперевес встал ко мне спиной. В машине сидели еще как минимум двое.

– Родственники понаехали, что ли? – спросил весело водитель, судя по говору, русский, видимо, заметив и мою машину, и горящий в доме свет.

Сидевший сзади сказал что-то неразборчивое, и водитель засмеялся.

– Да, – сдержанно ответил мой убийца.

– Если чё-нить веселое намечаться будет, нас тоже позови! Давай! – закончил водитель, и машина тронулась с места.

Владелец дома выждал несколько секунд, то ли провожая ее взглядом, то ли обдумывая план действий. Затем повернулся, и, увидев блеск уличного фонаря в его глазах, я начал пятиться, пока не уперся в стол. Услышал, как хрустит снег под его ногами. Он шел медленно, будто обдумывал каждый свой шаг. Именно так, как в моих кошмарах он действовал все эти годы.

Я был уверен: он знает, что это я, потому что знает мою машину, а может, потому, что всегда ждал именно меня. Кому еще он мог оставить сообщение с указанием своего местонахождения?

Пытаясь не впасть в панику, я напомнил себе, почему я тут. Потому что все эти годы я мечтал посмотреть ему в глаза и понять, почему он сделал то, что сделал. Понять, в чем был смысл этих убийств. Поэтому я пришел к нему сам: до того, как его убьют или поймают и запытают до смерти, до всего этого я должен был успеть посмотреть ему в глаза и все понять. А ведь мама говорила мне в детстве: «Твое любопытство до добра не доведет». «Ну и пусть, – подумал я, когда дверь начала открываться. – Главное, чтобы довело до правды».

Дверь открылась. Передо мной стоял человек среднего роста, в той же самой одежде, что и тогда, когда мы с ним встретились в первый раз, и ружье так же висело на левом плече. Из темноты он несколько секунд наблюдал за глупой овечкой, забредшей в волчье логово за какими-то там ответами. Я сидел за столом напротив него, и, возможно, он заметил пистолет, который трясся в моей руке под столом, выдавая мое истинное состояние, а может, и не заметил.

Охотник сделал шаг вперед, на свет, и я увидел то же самое выбритое до блеска и почти безразличное лицо, возможно, слегка постаревшее, но узнаваемое. По крайней мере, прежними остались глаза, которые следователь узнал сразу. Много лет назад, сидя со мной в кафе, Заур сказал, что чувствует: с этими охотниками что-то не так. «Они и этот Али» что-то скрывают. Возможно, у него не было улик или он не сделал всего, что мог, но чутье, наработанное годами, его не подвело. Заур не умел этого объяснить, однако он чувствовал, что охотники имели отношение к убийству, ощущал невидимую руку, которая поучаствовала в этом деле.

Охотник снял ружье и аккуратно поставил его к стенке у входа. Снял дутую черную куртку, засунул шапку вглубь рукава и повесил на крючок. На ремне у него висели ножны, в которых лежал точно такой же охотничий нож, каким было растерзано целое семейство.

Не выражая никаких эмоций – ни удивления, ни гнева, ни презрения, – самый неприметный из охотников сел напротив меня. Он смотрел мне прямо в глаза, периодически моргая, будто в ожидании какой-то финальной речи. И если он действительно ее ждал, перед тем как вынуть нож и молниеносно нанести им удар мне в шею, то он был прав – все эти годы я готовил эту обвинительную речь, обновляя ее всякий раз, когда находил новые зацепки.