Холодные глаза

Я и забыл, какими бывают некоторые религиозные люди. Я искал в Абдурахмане убийцу и не сразу понял: он терзался из-за гнева, который испытывал по отношению к Хабибу, готов был расплакаться от жалости к человеку, которому предстояло ответить перед Богом за сказанное. Или он просто невероятный актер.

– Каким человеком был Хабиб? Пожалуйста, только честно.

– О мертвых либо хорошо, либо никак, – после долгой паузы ответил он.

Так же ответил мой отец, когда я спросил его в детстве о его высокопоставленном коллеге, убитом террористами. Отец некоторое время молчал, а потом сказал то, что сказал, и на этом мы закрыли тему.

Абдурахман тоже некоторое время молчал с задумчивым выражением на лице, будто вспоминал человека, образ которого ради того, чтобы тот получил прощение, приукрасил.

– Да, это так, но нам надо понять, кто и почему его убил. Каким он был человеком? Кому еще мог сказать что-то такое, что могло привести к этому? Были ли у него враги в селе? Много вопросов, но сперва надо понять, каким он был. Меня поэтому и отправили, чтобы я задал вам такие вопросы, очевидные для вас, но ведь я ничего о нем не знаю.

– Горделивый, – ответил Абдурахман почти сразу. Будто он уже знал свой ответ и лишь размышлял, произнести это или нет. Он ушел в свои мысли. Смотрел на ложку, которую крутил в тарелке с медом. – Как сказать правильно… Г|амал к|одо чи.

Переведя три слова по отдельности, я понял общий смысл выражения – «человек с большим характером», ну или надменный человек.

– Эго? – спросил я.

– Да. Большое эго. Да. Он много чего хорошего делал, когда приезжал в село. Вот заставил администрацию выровнять дорогу. Мы сами закупили щебенку, а они еще растаскали, – отошел он от темы. – Что я… Он такой активный был, как будто чтобы все знали, что он приехал в село, понимаешь? – Я кивнул. – Он мог дать деньги на садака [благотворительность], на ремонт мечети, на дорогу. Но мы всегда об этом узнавали. И не потому, что об этом говорили люди, понимаешь?

– Потому что он говорил, – подсказал я, и Абдурахман кивнул.

– Он не мог… ну… как сказать… он не мог сделать хорошую вещь и отпустить. Он хотел, чтобы об этом рано или поздно все узнали, поэтому мог через неделю или месяц это случайно сказать. Знаешь, как говорят? Давай садака так, чтобы одна рука не знала, что делает вторая. А он… по-другому делал. И своих девочек он расхваливал. Так говорит моя жена. Видишь? Даже до их женских ушей доходило то, что он говорил о девочках. У нас не принято рекламировать дочерей. Это женские дела и разговоры. Ты можешь показать своего сына, сказать, какой он молодец, не при нем, конечно, а так, в своем кругу. Но девочки должны быть скромными, что надо, мы сами узнаем, спросим – а тут получается, что он сам их скромность… ну это… как сказать? Раздавал людям, – кое-как завершил Абдурахман.

Судя по всему, он был образованным, да, говорил с акцентом, да, иногда не мог четко выразить свою мысль, но он точно не был сельским простачком. Он всегда искал способ выразиться наиболее точно, вспоминал, как лучше перевести свои слова на русский.

– А конфликты?

– Ну, у него часто было слово за слово с кем-нибудь. Он говорил много о людях свысока. Говорил о своем… примере. Что он, мол, такой, а вот ты тоже должен быть как он. Понимаешь? – Я кивнул. – И конечно, многие так не любят, когда говорят. Тихо покажи хороший пример, зачем упрекать кого-то, что он такой-сякой и должен с тебя пример брать? Но Хабиб не был плохой человек. Нет. С кем бы он там ни сцепился, у нас же жители тоже такие чуть-чуть… боевые, да? На его это… статус тоже не смотрели. Что как было, в глаза говорили и спорили. Но чтобы его за это убить? Конечно, нет. Никогда в жизни.

– А что вы можете сказать про эти разборки, связанные с водой?

– Ну, там несколько человек с трудом себе провели воду к концу села. Напор тут маленький, а в конце села вообще чуть-чуть идет. А тут Хабиб построил свой замок. Других вариантов у него тоже не было, так что он воду хотел к себе пустить. Три-четыре хозяйства были против, но они никогда не устраивали разборки, не ругались. Иногда спорили, и имам пытался маслиат [примирение] сделать. Не знаю, чем закончилось.

– А какие это люди, с которыми он спорил?

– Все хорошие. Все. Как один все молодцы, богобоязненные, тихо свои дела делают. Дружные братья. Ни за что никто бы из них не сделал ему ничего плохого. Тем более за воду. Она же баракат Аллаха.

Я подумал, что если вода – это баракат Аллаха, то можно было бы дать возможность и ему провести воду.

– Поэтому они и оставили его.

– Кого оставили?

– Хабиба оставили. Целый год с ним воевали, а в конце концов дали провести воду.

– Дали? – От удивления я подался вперед.

– Да. Он собирался начать весной. Снег пошел, уже ничего не сделаешь. Земля тоже замерзла.

– Хорошо. – Я пытался вспомнить, что еще нам надо обсудить, и сообразил наконец: – А что вы знаете про конфликт Хабиба и Муртуза?

– Какого Муртуза?

– Муртуз, он живет напротив Хабиба. Мне сказали, что это дом отдельно от всех. У него сын еще есть…

– Гасан, – перебил меня Абдурахман.