Холодные зори

Небольшой отряд Ефросиньи Курсановой расположился на баррикаде, построенной в узком переулке, прикрывая подходы к школе со стороны Волги и деревень, а ее командный пункт помещался во внутреннем флигеле солидного дома Пантелея Романовича Вавилина, в глубине двора. Окнами этот дом выходил на большак прямо против школы. И там развернулся главный госпиталь штаба восстания.

Светало. Ночью Ефросинья помогала начинять взрывчаткой большой фугас и сейчас пробиралась проходными дворами к своей баррикаде. И прибыла туда буквально за мгновение до того эпизода, который на долгие годы затем остался в ее памяти.

Казачий разъезд, видимо с ночи посланный в дальний обход, сумел бесшумно подойти к тыловому заслону рабочей дружины. Казаки спешились, поручив охрану коней одному из бывалых служак, и он держал теперь всех коней головами друг к другу на коротком поводу. Казаки незаметно укрылись на крылечках, в проемах калиток, за углами домов, наблюдая за переулком и баррикадой.

На доме Вавилина сильным порывом ветра неожиданно для всех развернуло большое белое полотнище флага с крупным красным крестом посередине. На самом гребне баррикады появился Федор Лекарев, человек немного сентиментальный, увлеченный театром и стихоплетством.

Вот и сейчас, стоя в полный рост, чтобы лучше видеть флаг Красного Креста, Федор заговорил не очень складными, но все-таки стихами:

Знамя добра вдруг взвилось над домами,
Веет по ветру и светло горит,
Бейтесь, товарищи! Право за нами!
Смерть палачам, кто гнетет и царит.

Прицельная пуля казака оборвала стихи Лекарева. Он упал на баррикаду, и кровь маленьким ручейком потекла из крохотной ранки в височной доле лба. Поэт был мертв.

На звук выстрела из маленького домика, где поселился временно доктор Корзанов, выбежал начсанотдела Петр Ермов. Он безуспешно уламывал Викентия Викентьевича принять официально пост главного врача баррикадного госпиталя, тот упорствовал, хотя и не отказывался в случае крайней надобности оказывать медицинскую помощь баррикадникам.

На середине мостовой Ермова подранили в ногу. Петр упал плашмя, потеряв на секунду сознание. Придя немного в себя, он попытался подняться, но от резкой боли в ноге снова упал. Кровь, натекая из сапога, образовала на синевато-белом снегу алую лужицу. Ермова заметили с баррикады. Из калитки соседнего двора на помощь Ермову выбежала медицинская сестра Глаша Бакова, но и ее тут же ранили метким выстрелом в руку. Большое статное тело по-русски красивой молодой женщины распласталось на снегу. Эту дикую расправу над беззащитными людьми, призванными лишь оказывать милосердие ближним, видел из окна домика Викентий Викентьевич. Он поспешно оделся, схватил докторский саквояж и вышел на крылечко домика. И тут же получил удар в грудь рукояткой сабли, зажатой в мосластом кулачище усатого казачины в лохматой черной папахе. Тот сдернул доктора с крыльца, и, грубо выругавшись, с силой нанес ему новый удар по спине, теперь саблей плашмя. Докторский саквояж отлетел на мостовую, а старик остался беспомощно лежать у порога дома, из которого так спешил к раненому. Горькие крупные слезы застилали помутненный взор старика.

Все это видела Фрося Курсанова. Она торопливо, но зорко всматривалась в каждый затененный участок переулка, в каждый выступ дома, в каждое крылечко, считая казаков. Их было не так много. «Но где же спрятаны кони?» — осенило Фросю, и она тут же направила приданную ее баррикаде разведчицу Бардину найти место, куда казаки спрятали коней.

Петр Ермов приходил в себя. Кровь на морозе подмерзла и перестала вытекать из раны. Однако боязнь возобновления острой боли какое-то время сдерживала Ермова. Но когда он услышал выстрел, сделанный по Глаше, а вслед за этим увидел, как сбили с ног Викентия Викентьевича, страх за себя исчез, появилась жажда немедленного ответного действия. Превозмогая боль, Петр пополз через переулок по направлению к баррикаде. И тут же вокруг него вновь засвистели пули, заставив опять распластаться на мостовой. Неожиданно он услышал, что кто-то тяжело плюхнулся рядом с ним, и над самым его ухом зашептали:

— Потерпи, Петя, дружок, еще самую малость. При мне бинты, йод, ножницы, сейчас тебя перевяжу, и станет легче. — Голос был мужской и очень знакомый.

Скажи ему кто полчаса назад: «Возьмешь, мол, в санитары синеносую жердину Фирсана Бакова», и Ермов рассмеялся бы в лицо тому человеку: «Не шуткуй да и не плети напраслины». И впрямь, какой может быть санитар из подлипалы и пьянчужки!

А теперь все явственнее чувствовал, что лежит рядом именно он, Фирсан. Да и по самой методе лечения его ни с кем не спутаешь: вот протянулась его преогромная жилистая лапища, а в ней зажат початый «мерзавчик» царской, и Баков опять горячо шепчет:

— Хлебни, Петя: силы надо поддерживать, крепись, друг. — Своим кожушком дырявым накрыл он Петра и пятится потихоньку назад, к его ноге, чтобы сделать перевязку.