Холодные зори

Маринка, подобрав широкие расклинья пышной юбки, как-то по-особенному, торжественно опустилась на свое место, заранее решив, что для нее наступил самый памятный в жизни вечер: сегодня она дышит одним воздухом счастья со знаменитым Горьким.

Ее пытливая душа, так давно и трепетно жаждущая чего-то очень большого и светлого, всегда открытая для встречи с неожиданным, сегодня ликовала, чувствуя каждой самой малой своей клеточкой ту атмосферу свободы и раскованности, которая царила в театре.

И, словно отвечая ее неосознанному порыву к свободе и дерзанию, откуда-то с верхних рядов галерки раздался, как вызов, по-мальчишески звонкий и такой давно знакомый голос:

А вы на земле проживете,
Как черви слепые живут:
Ни сказок про вас не расскажут,
Ни песен про вас не споют!..

— Молодец, Василий, уже успел выучить, — одобрил густой баритон и, словно продолжая какую-то ранее им высказанную мысль, добавил: — Говорят, когда оба еще смолоду бурлачили на Волге, тогда вот с Горьким-то и встренулись. С той поры крепко дружат. Потому к нам и приехал, что Горький здесь. А сбор с концерта весь положил определить в пользу нашего заводского народного театра.

— Здорово! — только и нашелся Василий.

Маринкино сердечко ёкнуло.

«А ведь Сергей Сергеевич, собеседник Василька, — наш сосед-музыкант, — подумала Маринка. — Васятка-то смотри какой звонкоголосый!»

— Ти-ш-ш-ше, господа! — зашипели в партере.

На галерке обиделись. Вновь, но теперь очень громко, прозвучал в театре озорной звонкий голос:

Безумству храбрых поем мы славу!

Как все это соответствовало душевному настрою девушки, что жаждала проявления чувства сильного и необыкновенного!

На сцене появился Федор Шаляпин. Зал восторженно рукоплескал.

Артист, не ожидая, пока стихнут аплодисменты, уверенно и энергично качнул головой, так что растрепалась его пышная белокурая шевелюра, и оркестр погасил приветственные рукоплескания, утопив все иные шумы в звуках веселой буйной песни-былины инока Варлаама из оперы Мусоргского «Борис Годунов»:

Как во городе было во Каза-а-ни-и…

Шаляпин был без грима. Тем, кто знал оперу, достаточно было взглянуть на его встрепанные волосы, увидеть разудалый жест, чтобы воочию встал перед ними колоритный образ гуляки-бражника во Христе. А веселые, но неподвижные глаза артиста броско передавали сатанинский взгляд заблудшего инока Варлаама.

Дружные взрывы рукоплесканий потрясли теперь весь театр от партера до галерки.

А еще минуту назад в зале стояла мертвая тишина. Смолк оркестр, оборвался голос певца. И эту пустоту взорвал вдруг сатанинский ехидный хмельной смешок Шаляпина — Варлаама со сцены:

— Хе-хе — хе-хе!

Вот тогда-то и грянул гром аплодисментов.

Такой же бурный прием встретила и другая песня — ариозо другого пьянчуги и мота — Галицкого из оперы Бородина «Князь Игорь».

— Слыхал я, и сам-то он по части бражки — не вяжись! Весело ноне живет. Оттоль и песенки все веселые да пьяные… — зло прошипели где-то рядом.

Видно, не одна Маринка услышала этот ехидный шепоток.

— А ты, видать, из постных, от чарки нос воротишь? — крикнул весело и задиристо Сергей Ермов.

— Слышь, други! Наш он, воложский, из бурлаков. Ан, не слыхивали? Есть у нас на Волге и така побасенка: «Пей, да, мол, дело разумей!» Сам-то Федор Иванович из таких будет…

А Шаляпин будто слышал этот разговор.

Оркестр взял мощный аккорд и сразу оборвал мелодию.

В театре стояла такая тишина, будто вот-вот все хляби небесные разверзнутся и покарают любого, кто хоть малым шорохом посягнет на ее святость. И тогда на очень высокой ноте, но негромко запел Шаляпин:

— Что, попался, парень?
Долго ж ты гулял…

Самодовольное превосходство, нескрываемое торжество победителя звучали в этих почти теноровых модуляциях голоса, поистине волшебного в своей предельной простоте и необыкновенной чистоте звучания. Бахвалился барин, грозный господин, презирая пойманного им холопа. Барин спрашивал схваченного и безоружного с издевкой:

— Что же не поешь ты?

И неожиданно, чуть ли не на две октавы ниже, в ответ раздался густой, плотный бас плененного разбойника:

Нонче петь не след…
Нонче умирать нам
Смертию лихой…

Голос певца опять пошел ввысь, к баритональным, затем теноровым, но громоподобно сильным октавам:

Сам, чай, запоешь ты
С радости такой!

А вслед за этим мастерски исполненным музыкальным диалогом широко и свободно полилась раздольная, по-волжски широкая и могутная песня разбойника — сына вольных муромских дубрав, что презирал сейчас и самое смерть, оставаясь внутренне раскованным даже тут, в жестоком плену. Со злой издевкой разбойник бросает воеводе-мучителю слова, исполненные грозного гнева и лютой ненависти к своему господину. Они, эти последние слова смертника, прозвучали у Шаляпина с молодецким ухарством и богатырским бесстрашием.