Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме

Другой Вайс являлся исключением во многих смыслах. Он занимал самую желанную должность в лагере: кладовщика при складе припасов. Его звали Паль, и у себя в Трансильвании он был чиновником. Не знаю, выжил ли он в итоге, но у него имелись для этого все возможности.

Вайс оказался в поистине уникальном положении – получал подачки как от охраны, так и от людей Тодта. Он обладал эксклюзивным правом вычищать пепельницы в кабинетах и получал суп из солдатского котла, с изобилием жира; у него была собственная жестянка с табаком, башмаки на кожаной подошве, полотенце, носовой платок, карандаш и другие недоступные нам сокровища. Более того, он работал в помещении, и с ним обращались почти как с человеческим существом. Благодаря своей должности Вайс, в отсутствие официального титула, стоял наравне с лагерными шишками – отличие заключалось в том, что ему не приходилось избивать товарищей, чтобы не лишиться поста. По сравнению с этим та же должность маленького Болгара выглядела лишь слабенькой удачей.

Паль Вайс был белой вороной среди лагерных божков. Иногда он бросал кость в толпу безымянных, хоть его и не связывали с ними узы товарищества. Я тоже обязан ему многими словами утешения и сигаретами.

С прибытием новичков ситуация снова ухудшилась. Мы превращались в крупный лагерь: заключенных стало больше трех тысяч, и это сильно сказалось на наших пайках, которые и до того были минимальными. Всемогущие, распределявшие хлеб и Zulage, воровали еще беззастенчивей. Кухонные бараки уже были построены и водонагреватели установлены, но продукты все еще не поступали. Пищу мы получали по-прежнему с грузовиков, в пятидесятилитровых герметичных баках.

Первым их принимал старшина лагеря со своими приспешниками, после чего котлы разносили дальше, по блокам. В блоке старшина распределял питание по комнатам, где до него прежде других добирался старший. Таким образом, значительная часть продуктов «прилипала» к чужим рукам. Пайка в двадцать граммов маргарина на человека, которую поначалу нам выдавали ежедневно, и этого едва хватало, чтобы поддерживать жизнь, теперь усохла до микроскопических размеров.

Макс, старшина лагеря, этот отщепенец из Парижа, имел склонность впадать в безумное неистовство. На перекличках его главным развлечением были варварские избиения. Эсэсовцы, люди Тодта, гражданские надзиратели и капо из числа заключенных состязались между собой в том, кто придумает более изощренную пытку. Мы же, словно плесневые грибы, прозябавшие в бараках, влачили мрачное подобие существования.

Маурер тоже постепенно сдавал. Килограммы, привезенные им с родины, истаяли, и некогда крепкий, плотный мужчина стал жалкой тенью себя прежнего.

– Забираю свои слова назад, – удрученно говорил он. – Выдержать такое четыре месяца невозможно.

Тем временем два месяца уже прошло. Технически наступило лето, но погода – словно участвовавшая в геноциде – не желала меняться к лучшему. Облака неизменно закрывали от нас силезское небо, целыми днями капал дождь, а иней, словно пригоршнями муки, по утрам устилал все вокруг.

Грязь запеклась на нас коркой – судя по всему, уже навеки. Крошечные кусочки мыла, которые мы получили по прибытии, давно были израсходованы, а наше белье лохмотьями прилипло к нищенским робам, окончательно потерявшим цвет. Подошвы деревянных башмаков стерлись, и нам приходилось ступать по грязи голыми израненными ногами.

Логической кульминацией всего этого стали вши. Слабо поблескивавшие гниды селились на наших робах и одеялах, образуя скопления величиной с ладонь. Будто в кошмарном сне, эти серебристые пятна начинали шевелиться, потом подрагивать и вдруг незаметно, в одно мгновение, рассыпались. С их появлением закончились наши ночи тревожного полусна. Короткие часы, отведенные для отдыха, теперь занимало отчаянное расчесывание укусов и громкие ругательства. Рискуя нарваться на резиновые дубинки надсмотрщиков и приклады винтовок охраны, даже днем мы то и дело отбрасывали инструменты и чесались с ног до головы, а наши лица искажались яростью.

Псевдолекарь с нескрываемой апатией на лице стал теперь главным лагерным врачом. Среди новоприбывших было немало настоящих докторов, и некоторым из них удалось выбить себе при нем должность. Кто-то из больших шишек убедил Макса в том, что в таком многочисленном лагере не обойтись без Krankenstube – лазарета. Старшина лагеря подсуетился, и двадцать коек были освобождены для умирающих – тех, кого избили до полусмерти дубинками, и прочих несчастных. Некоторым из новеньких повезло занять место в этом раю в качестве санитаров.

Конечно, там не было ни лекарств, ни бинтов, ни медицинского оборудования, поэтому ни о какой эффективной помощи речи не шло. Туда клали тех, кто уже готовился отдать богу душу. Никто не выходил из лазарета выздоровевшим, так что Krankenstube превратился в настоящую камеру смертников. Мы изо всех сил старались обходить его стороной. К счастью, случаев тифа пока не наблюдалось. Ходили слухи, что весной и летом вши не такие заразные.