Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме

Бараки были достроены. Лагерь достиг размеров провинциального городка в Стране Аушвиц. Прокладывалась сеть дорог; у нас появилась собственная центральная площадь, кладбище, уборная и место для казней – основные достопримечательности городов смерти. Кухня стояла готовая, но до сих пор не работала, так как запаздывали поставки продуктов. Грузовики привозили все более и более скудные пайки. Четверть буханки хлеба сократилась до одной пятой. Цены на табак взлетели до заоблачных высот. Курить больше было нечего. Греки, эти изворотливые чародеи, выменивали целый дневной паек на сигарету с махоркой, таявшую в одно мгновение. Добавки к пайкам отныне не полагались, так что мы лишились единственной валюты, позволявшей что-то купить. Не было больше на полустанке и английских военнопленных, которые иногда, кроме приветственного «хэлло!», одаряли нас сигаретой «Капрал», бросая ее на землю. Кажется, томми куда-то переправили из наших краев.

Вместе с Zulage из меню исчезли и два «праздничных» блюда: молочный суп и картошка с подливой. Вместо этого мы все чаще получали вареную картофельную кожуру, «пищу», которую даже животные отвергли бы с отвращением.

Изголодавшиеся, ссохшиеся до костей, покрытые болезненными язвами, мы едва таскали ноги. Равнодушно выслушивали сообщения о растущем количестве смертей. Мы дошли до того, что стали фантазировать о побеге, хотя здравый смысл подсказывал: в таком состоянии и в арестантской одежде нам не преодолеть и пятисот метров за колючей проволокой.

Шестнадцатилетнего мальчишку-грека, которому как-то ночью удалось перебраться через ограждение, поймали на рассвете – он прятался в сторожке. С ним не стали расправляться прямо в Эйле, обставив казнь с большой помпой. На его куртке, на спине, большими красными буквами написали: Flüchling. Беглец. Потом его на три дня заперли в бетонном погребе, без пищи и воды. На четвертый день эсэсовцы-охранники с пистолетами-пулеметами увезли его в Гросс-Розен, окружной центр. Насчет его судьбы не оставалось ни малейшего сомнения.

Это сильно сказалось на нас. Даже те, кто еще не утратил здравого смысла, впали в некое подобие самоубийственной лихорадки. Вряд ли среди узников на тот момент осталось больше сотни трезво мыслящих людей.

Именно тогда на сцену вышел Фельдман, ранее офицер генерального штаба чехословацкой армии. Его барак стал местом наших секретных встреч после переклички. Этот мужчина с военной выправкой и седеющими волосами умудрился оставаться поразительно крепким. Он так и излучал жизненную энергию. Возможно, Фельдман был в самом лучшем физическом состоянии из всех трех тысяч заключенных. Он занимал небольшой пост – был младшим капо в одной из бригад, рывших туннели.

К тому времени как Маурер посвятил меня в их деятельность, более сотни человек уже собирались по вечерам в бараке Фельдмана. Эти встречи оказывали благотворный эффект на отчаявшихся узников. Первым делом офицер генерального штаба анализировал новости с фронта, поступавшие от маленького Болгара и Паля Вайса. Он рисовал карты и толковал о людях, ставших хозяевами своей судьбы, – о том, чего им удалось добиться. Это помогало нам надеяться, что наша жизнь еще не кончена, и наши сердца начинали тревожно биться, а в душе просыпались силы для будущей борьбы.

Мы не увлекались политическими дебатами и не отстаивали своих убеждений. На это у нас не было энергии. Мы, словно животные, подчинялись теперь самым примитивным инстинктам: поесть, вытянуться на койке, отдохнуть, выкурить сигарету… Я уверен, что большинство из нас не думало даже о собственных семьях.

Собрания у Фельдмана нисколько не походили – и не могли походить – на организованную подпольную деятельность в лагерях военнопленных, где заключенные сознательно и методично подготавливались к грядущим событиям. По сравнению с нами военнопленные были все равно что отдыхающие на курорте.

Неважно, насколько зачаточными и неловкими были эти попытки, они оказывали на нас – по крайней мере тогда – целительное воздействие. Важони, Маурер, Глейвиц, Грож, Болгар, Вайс, я сам и все мы, кто еще оставался в здравом уме, тоже высказывались или, лежа на койках, ловили каждое слово, произнесенное в этом темном сарае. Разговоры велись на венгерском, но мы переводили их на польский и, в интересах немногих жителей с запада, иногда даже на немецкий.

Как-то вечером Фельдман перешел к деталям. Он внес официальное предложение.

– Большинство из нас понимает, – сказал он, – что когда произойдет вторжение, ход событий ускорится. На данный момент, особенно при наших обстоятельствах, предсказать темпы такого ускорения невозможно, равно как и то, в чем оно проявится. Ясно одно: мы не должны оказаться неподготовленными к стремительному развитию ситуации. И потому нам следует сомкнуть ряды.