Холодный путь к старости

– Ты обязан раздать газету работягам, уезжающим на месторождения, – настойчиво объяснял Сапа. – И не важно: прочитают они ее или нет. Они увезут газету в цеха, вагончики и оставят ее на столах, в раздевалках надолго, на недели. К ней от нечего делать обратится и следующая смена и последующая. Ее белые листы почернеют от пропитанных нефтью рук, но каждая твоя газета обретет гораздо большее число читателей, чем при распространении по квартирам или на рынке. Каждый из твоих читателей станет и невольным почтальоном, и агитатором. Так делал нынешний мэр. Выгодный ход…

Очень ранним утром, когда промерзшие дымы котельной, похожей по расположению труб на революционный крейсер «Аврора», низко неслись над землей, Алик выскакивал из дома с прочным полиэтиленовым пакетом, полным газет. Он не горевал о прерванных видениях сна, его не смущал холодный воздух, пробиравшийся под одежду, словно ледяная вода. Он, энергично ступая, устремлялся к дому Марины, которую сам ее муж в силу дружеских чувств к Алику отпускал на помощь. Марина, соблазнительно одетая в темно-синие обтягивающие джинсы и короткую осеннюю куртку, выскакивала из подъезда и после тесных объятий и сердечных возбуждающих поцелуев устремлялась вместе с Аликом на остановки. Любовь подпитывает лучше пищи. Марина сновала меж мужиков в телогрейках, как горьковский буревестник меж пингвинов. Бесплатная газета разбиралась быстро.

– Вы лучше бы кофе с бутербродами бесплатно разносили, – рекомендовали иногда.

– В открытый рот только мухи влетают, – отвечал Алик.

– Женись, и будет бесплатно, – отвечала Марина…

***

На следующий день после выхода «Дробинки» чиновники скорбно выходили из кабинета Хамовского похоронной чередой под необыкновенно мудреные и звонкие ругательства, обретавшие множество внимательных слушателей при открытии дверей. Каждый из чиновников получал зарплаты достаточные, для того чтобы молча выслушать оскорбления и подавить чувство собственного достоинства. Выходили они пригнувшись, побелев и опустив углы губ так низко, как правительства приспускают государственные флаги при национальной трагедии.

Что ж, Хамовский сильно огорчился из-за выхода «Дробинки» и, чтобы не возросло артериальное давление, не случился спазм сердечной мышцы или еще какое болезнетворное явление, он по привычке избавлялся от одолевавших его горьких эмоций криком. Крик в одиночестве пользы не приносил. Он направлял негодование порционно в уши подчиненных, как перловую кашу в тарелки заключенных, и крутосваренных речей хватило на раздачу с раннего утра до позднего вечера. Хамовского возмутила не столько сказка о Муравейнике и статья о налоговой полиции с объяснением, почему она не вышла в муниципальной газете, сколько сообщение его служб, что в результате этой акции рейтинг Алика взлетел значительно выше рейтинга его ближайшего соперника.

«А я его к себе приближал, доверял, – раздумывал Хамовский. – Кончать его надо было, как всех из команды Бабия. Сколько собаке лапу не жми, она все равно по-человечески не заговорит. Приблизил его к себе и что? Любой галстук может стать петлей…»

***

В редакции газеты маленького нефтяного города, в светлое и внешне вполне пристойное помещение которой вкрадчиво и незримо проникали угнетающие душу, давящие сердце кладбищенские флюиды, привнесенные новым редактором, было организовано весьма серьезное политическое собрание. Квашняков пригласил всех – без права отлынивания. Народ скреб взглядами и без того затертый линолеум. Ночь чернила окно. Под светом трех плафонов лицо-маска Квашнякова эмоционально пульсировала. А как не пульсировать, если Квашняков был один из тех чиновников, которые скорбно выходили из кабинета Хамовского под его звучную брань?

– Он нас обозвал кучкой нечистот! Один раз – в газетенке! Бездарь! Она, в отличие от нашего издания, не годится даже на туалетную бумагу! Другой раз – в агитационных словоблудиях. В какой школе учился?! Во всех текстах ни одной благодарности мэру! – Квашняков нервно выплевывал слова в лица подчиненным. – Как он смог?! Никакой журналистской этики! Мерзавец. Мы должны ответить! Выльем на него наше ведро помоев. Я хочу знать все плохое о нем. Не потерплю сочувствующих! Сгною молчащих! Говорите. Прошу предоставить нечистоты.

– Хуже Алика человека не знаю, – затараторила завистливая татарка, Гузеля. – Я приехала в этот нефтяной город раньше него. Гораздо! Стояла в очереди на квартиру и до сих пор не имею, а он только приехал – получил! По блату. Какой же праведник? Обычный хапуга. Хапуга!!! И бросился критиковать. Чего недоставало?

– Действительно – поганец, – продолжила ответственный секретарь Посульская. – Работал на городскую администрацию. Деньги получал. Поливать грязью кормильцев! – Идиот…

– Хуже его стихов ничего не читала, – заговорила вполне милая поэтесса. – Не в рифму, безграмотен. Только на критике и взлетел. Смотрите, что плетет.

Поэтесса раскраснелась от гнева и прочитала наизусть:

Звезды горят на черном

И потому заметны.

Если подружишься с вороном,

Будут черты твои светлы.

Каждая мышь – союзник,

Если захочешь славы.