Холокост: вещи. Репрезентация Холокоста в польской и польско-еврейской культуре

С улиц Хожа и Вспульна, и Маршалковска
ехали телеги… еврейские телеги…
мебель, столы и стулья,
саквояжи и свертки,
сундуки, шкатулки, пеленки,
костюмы, портреты,
одеяла, кастрюли, ковры
и со стен портьеры.
Вишневка, горшки, горшочки,
рюмки, подносы,
чайнички, книжки и безделушки,
все едет с улицы Хожа на улицу Слизка

[Szlengel 1977: 125] [40].

«Вещи» – это квинтэссенция стихотворения-вещи, Dinggedichte Рильке, лишенного человеческого присутствия, саркастически названного «zgraja ponura» («понурая куча»); используя метонимию, поэт рассказывает о процессе постепенного уничтожения жителей гетто. Доминирующие в длинном стихотворении предметы попадают в противоречивый ритм: они как бы увеличиваются в размерах по мере уменьшения их количества[41]. Объединяемые раз за разом во все более скудное и утилитарное хаотичное целое, эти вещи, собранные заново, указывают на свое изначальное состояние, изменившееся с началом оккупации[42]. Обращение Шленгеля к перечислению, давней фигуре речи, определяет это деление и впоследствии подчеркивает категоризацию вещей. С другой стороны, перечисление – это троп, предполагающий некоторую степень упорядочивания, поскольку разделить объекты означает навести определенный порядок. Троп упорядочивания/деления зависит от перечисления, то есть от приобретения контроля над тем, что в основе своей неупорядочено. Такое манипулирование вещами через перечисление, наблюдаемое в «Вещах», восстанавливает, как и в других текстах о Холокосте, важность объектов в проецировании анонимной человеческой смерти[43].

Неумолимая логика вычитания структурирует перечисления отброшенного; в конечном счете забирается даже последний малейший предмет, а вместе с ним – и жизнь последнего еврея. Шленгель доводит свою драматургию до нулевой точки, в которой не остается ничего, кроме таблетки, которой можно убить себя. Что поэт намеренно опускает из репрезентации, так это последний толчок со стороны нацистов, благодаря которому материальные ценности были сокращены до онтологического нуля. Вместо этого он представляет себе мстительное возвращение оживших предметов еврейского имущества: их появление, окрашенное восстановительной силой справедливости, завершает стихотворение.

Одним из шагов, направленных на уменьшение количества евреев, был так называемый «kocioł» («котел») – разговорное название метода сгона людей на улицах. Немцы называли такие операции Einkesselung; Шленгель дает отсылку в «Вещах» на конкретный Einkesselung, организованный на улице Островска, который был лишь эпизодом в колоссальной ликвидации гетто. Эта акция, начавшаяся 6 сентября 1942 года и продолжавшаяся до 11 сентября, стала этапом общего процесса, в ходе которого тысячи людей были вывезены в концлагерь Треблинка[44]. Выброшенные вещи и мусор, которые евреи оставили после себя во время суматохи, заполнили опустевшие улицы и дома.

В своем стихотворении «Cylinder» («Цилиндр») Шленгель пытается уравновесить процесс деградации человека или, по крайней мере, противостоять ему:

Надену цилиндр,
смокинг надену – и галстук полосатый…
надену цилиндр,
смокинг надену,
к посту охраны пойду.

жандарм окаменеет,

жандарм обомлеет,
может, притаится…
может, помыслит,
может, помыслит,
что кто-то с ума сошел

[Szlengel 1977: 96].

Воображаемая смерть обитателя гетто, превратившегося в денди, задумана как вызывающий поступок провокатора, который удается за счет экстравагантного превосходства одежды. О. де Бальзак, знавший толк в дендизме, критически заметил: «В элегантной жизни нет высших и низших – здесь все равно могущественны»[45]. Позднее Бодлер в своих размышлениях о дендизме писал «об удовольствии удивлять» [Konody 1930: 120]. Денди знает о своей способности поражать, и лирический герой, бросая вызов смерти, намеревается воспользоваться этим эффектом, надев белый галстук и черный смокинг – костюм, повторяющий ослепительный фирменный наряд Бо Браммела. Наряд производит впечатление на нацистскую охрану. Понимание внешнего превосходства заставляет задуматься о том, как созданный Шленгелем образ еврейского денди противостоит восприятию нацистами еврея как овеществ-ленного человека, лишенного сущности, и отрицает его.