Хор

И знаешь, я понимаю, в чем тут дело, хотя не могу сформулировать.

Но, как бы там ни было, я прошу тебя: не ходи в этот хор.

Жена, мы пережили с тобой мировую бойню. А вот хор твой мне не пережить. Я не знаю почему. Есть как есть.

Ты же видишь, меня убивает это. Что я могу сделать? Что добавить мне к сказанному? Я люблю тебя как последний дурак. Пожалуйста, не ходи в хор.

Вот что сказал бы Андерс ван Риддердейк, на следующий же день после срочной госпитализации, то есть одиннадцатого февраля тысяча девятьсот пятьдесят девятого года, лежа в палате кардиологической интенсивной терапии, принадлежащей Университетскому Медицинскому Центру (UniversitairMedischCentrum) города Утрехта. Вот что сказал бы он, если бы не был с ног до головы опутан датчиками и прозрачными трубочками. Если бы не спал – а он как раз спал – под воздействием седативных препаратов (даже во сне, тем не менее, слыша пение хора). Вот что сказал бы он, если бы умел говорить бесстрастно, красноречиво и складно. А он этого не умел, то есть говорить он стеснялся (хотя на бумаге изложить бы мог). Но Андерс бы все же попробовал сказать хоть что-либо, если бы рядом с ним имелся адресат этого монолога, жена. Но жены рядом с ним как раз не наблюдалось. Была пятница: закончив работу, жена пошла в хор.

Зародилась сильна ягодка во сыром она бору, только бору,

Заблудилась красна девица во темном лесу, только лесу.

Приблудилась красна девица ко быстрой она реке.

Выходила красна девица на крутенький бережок.

Расстилала бел-шелковенький платок, ой, да платок.

Выставляла водочки крепкий полуштоф, да полуштоф.

На закуску выкладала бел-рассыпчатый пирог.

На забаву доставала яблычкав спеленьких пяток.

Закричала шельма-девчонычка своим звонким голоском,

Перявощик, а ты, перявощик, переправь меня, девчонычку,

На ту сторону реки, на ту сторону реки.

Там в зеленом хуторочке, что на самом на ярочке,

Мои миленочек живет, мой миленочек живет.

Перявощик, а ты перявощик, ты скажи мне, девчоначке,

Что возьмешь за перявоз? Что возьмешь за перявоз?

11.

В больнице, когда ему стало получше, Андерс тоже играл иногда по ночам в восстановление материи. Но теперь он воскрешал из небытия уже одежки своих детей. Почему-то первой выплыла пижамка Фреда – как раз того их с Ларсом возраста, четыре года назад, когда они начали запойно читать. Это была салатно-зеленая фланелевая пижамка в белых слониках. Каждый слоник держал хоботом темно-зеленый мяч. У Ларса пижамка была голубая, вспомнил Андерс, где каждый белый слоник держал хоботом синий обруч.

Однако пижамка Ларса была уже не в счет. Именно ночная одежонка Фреда дала толчок памяти, из которой, без каких либо родовых схваток, возникло воспоминание.

…Четырехлетняя Ирис осталась в своей спальне под присмотром матери, а он направился к мальчикам.

«Почитай, папа, почитай!» – запрыгали в своих кроватях Фред и Ларс.

«Немедленно ложитесь! – сказал Андерс. – Вы уже взрослые. Завтра рано вставать».

Он услышал свой голос словно со стороны. Звук был очень похож, как ни пытался Андерс себя обмануть, на материнский – только, разумеется, несколькими тонами ниже.

Он увидел такой же воскресный вечер, с его неизбывной тоской и страхом понедельника – этими обязательными составляющими краткого выходного дня, которые особенно сильны в воскресенье утром, а к вечеру как раз сглаживаются: нет смысла страшиться неизбежного. Ему вдруг стало невыносимо тошно от простой и ясной мысли, что, желая того или нет, он повторяет незамысловатую в своей пошлости партитуру родительской жизни – и его дети тоже ее повторят…

«Что вам почитать?» – спросил Андерс.

«Ур-ра-a-а!» – заорал Ларс.

«Нянины рифмы!» – выпалил Фред.

«Вот для этого вы точно взрослые», – притворился взрослым Андерс.

«Ну пожа-а-алуйста, па-а-апочка», – заканючил Фред.

«И не стыдно? – сказал Андерс. – Вам же по восемь лет!..»

«Папа, а давай прочитаем их в английском оригинале, – с важностью выговаривая слово оригинал, предложил Ларс. – Вон они стоят», – он точно указал на высокий розовый корешок.

(«И совсем они не одинаковые, – в стотысячный раз отметил про себя Андерс. – Ларс немного серьезней, зато Фред…»)

«Nursery Rhymes!.. Nursery Rhymes!..» – уже хлопал в ладоши Фред.