Хор мальчиков

Там, где ему предстояло поселиться, — среди людей, говорящих на чужом языке и оттого думающих по-чужому, особенно важно было иметь под рукой привычные вещи, любимые книги…

Как обойтись с книгами, Дмитрий Алексеевич пока не знал: разорить библиотеку не поднималась рука, а увезти с собою — сотни килограммов — было физически невозможно. Мало-помалу он согласился на сомнительный компромисс: взять три-четыре десятка томов, которые он мог бы перечитывать без конца (как он говорил — «золотую полку»), и лишь когда-нибудь потом, обретя постоянный адрес, заказать для остального контейнер; до той поры собрание пришлось бы доверить друзьям, умеющим заботиться о книгах.

Всё же он предвидел осложнения.

Книги, отданные на хранение их ценителю, можно считать потерянными: тот непременно сроднится с ними; только то и могло тут утешить, что они не пропадут зря и собрание останется собранием, переходя по наследству от хорошего читателя — его детям, тоже, надо надеяться, читателям, а за ними — внукам и детям внуков и детям детей внуков; станет переходить, пока вообще не переведутся читатели на земле.

Спасённая «золотая полка» представляла собою беспорядочный, на посторонний взгляд, набор: Набоков, Кэрролл, Битов, Пруст и даже кое-что для Дмитрия Алексеевича новое: купленный перед самым отъездом — по знакомству и по секрету — трёхтомник Гайто Газданова. Во время обучения на курсах читать новинки было некогда, и Свешников не трогал эти книги, жадничал, оставляя на потом, чтобы читать не урывками, а запоем; пока же он пробавлялся запасами городской библиотеки (ещё в Москве предположил, что в гэдээровском городе непременно найдётся русское чтение — и оказался прав, но лишь частично, найдя в хранилище всего два стеллажа книг на кириллице — либо давно им читанных, либо таких, что не хотелось даже брать в руки) и спрашивал себя: стоило ль уезжать в неславянскую страну?

Именно это — стоило ли рваться в бескнижные края — и спросил при встрече Вечеслов. Оказавшись в Москве, Дмитрий Алексеевич позвонил тому как ни в чём не бывало:

— Слушай, не пора ль освободить тебя от части моих книжек? Чтобы тебе не тесниться. Я бы увёз кое-что с собой: ещё одну полку.

Вечеслов, только что обрадовавшийся звонку («Митька, чёрт! Ты что, говоришь из своей Неметчины?.. То есть как — с Леонтьевского? Ты — здесь? Насовсем?»), сразу поскучнел:

— Да стоит ли таскать их взад-назад?

— Жить-то надо…

— Но ведь ты — живёшь? Кстати, как?

— Стыдно сказать, живу неплохо. Ведь я же писал тебе.

— Не писал, нет, я не читал, не получал…

— Обидно… Но тогда, выходит, я прикатил вовремя: расскажу всё в лицах, — пообещал Дмитрий Алексеевич скороговоркой, пытаясь попутно сообразить, действительно ли писал такое Вечеслову или, выговорившись в письме самому себе, потом уже не захотел повторяться. — А письма… Верно замечено, что наши письма идут по России с такой скоростью, словно их несут пешие курьеры. Разгадка проста: заграничные конверты, как говорят, вскрывают в поисках хотя бы какого-нибудь содержания.

— Всё же — цензура?

— В поисках ассигнаций.

— Ах, жаль, что письмо не дошло!

Они едва не решили встретиться немедленно — Вече-слов настаивал, но потом сам же и задержал дело, пожелав заодно созвать одноклассников (лёгких на подъём, но не настолько же): с ними Дмитрий Алексеевич не мог увидеться без подготовки, прежде разговора с пасынком; не признаваясь самому себе, он втайне надеялся вместе с Аликом вдруг найти какой-то разумный выход, сейчас и отсюда невидимый (хотелось, чтобы «разумный» значило здесь «бесплатный»), и только в случае неудачи начать поиски денег — где же ещё, как не у школьных товарищей? Впрочем, по привычке он не настраивал себя на немедленную удачу: верным его правилом было всегда готовиться к проигрышу, чтобы если в конце концов и разочароваться, то — приятно.

Потом он и сам не сказал бы, на что надеялся — не на то же, что Алик откажется от идущих к нему в руки, только бери, многих тысяч, не на признание в том, что история с карточным долгом выдумана им самим или матерью. Алик и не отказался, а сообщил:

— Ты не представляешь, какой это страх: меня поставили на счётчик! Me-ня по-ста-ви ли на счёт-чик! В таких случаях не помогают никакие уговоры, — а когда отчим не совладал с новым жаргоном, терпеливо объяснил: — Это как если бы завели будильник: чуть прозвонит — и тогда или я отдаю долг, или меня убирают. Бомба замедленного действия.

— Страсти, однако… И как легко ты говоришь об этом!

— Таким вещам здесь не удивляются. Так уж устроено.

— Я отсутствовал меньше года — за это время люди не стали другими.

— Для кого-то и год — большой срок.

— Ты многое успел?

— А вокруг всё осталось как было.