Хор мальчиков

Прежде Свешников не знал врагов, кроме тех, что набивались в друзья; прочие их сорта пока не обнаруживали себя, а он, не игравший в эти наивные прятки, прожил свой век без открытых ссор, лелея уязвимые места и понимая, что обманчивое равновесие может быть вмиг нарушено необдуманным словом, острым анекдотом или вырвавшейся насмешкой, и тогда уже никто не поленится припомнить ему другие промахи и проступки, начиная с застарелой беспартийности.

Он никогда не рисковал напрямую отказаться от вступления в партию, а только отшучивался («я недостоин») и был в институте единственным заведующим лабораторией, не имевшим в кармане партбилета. Функционеры подъезжали к нему и так и этак, недобро намекая даже на прекращение служебного роста, но как раз этот довод и оказался самым слабым, оттого что он не хотел быть никаким начальником, а только — техническим специалистом, и оставался им, и слыл незаменимым, и ему прощалось многое. Так длилось много лет, и Дмитрий Алексеевич видел, что ещё столько же не продержится, оттого что исчерпал отговорки и весомые аргументы, — и тут от него вдруг отстали. Он и не поверил, и долго ещё ждал нового приступа.

В тот, последний раз он уже сдавался, найдя положение безвыходным, — уже сдался, сказав назойливому партийцу:

— Ладно. Пишу заявление, — и, достав лист бумаги, снял колпачок с авторучки.

Это была особенная ручка, щегольской аксессуар — китайская копия «паркера», которую не так-то просто было сыскать в московских магазинах. Свешников уверял, что только она делает его почерк разборчивым.

— Погоди, у тебя — синяя? Сейчас принесу другую самописку, — остановил его искуситель. — Такие документы пишутся фиолетовыми чернилами.

— Да какая разница? — беспечно махнул рукой Свешников.

Он прикинулся простаком, хотя сразу вспомнил, что фиолетовые будто бы не выцветают со временем, отчего одни только и годятся для бумаг с грифом «Хранить вечно» и, как он заподозрил, — для судебных экспертиз в будущем; такое объяснение не вызвало у него светлых чувств.

— Беда в том, — продолжал он, — что писать другими ручками я почти не умею: получаются сущие иероглифы. Фиолетовыми чернилами я писал, знаете, только в начальной школе, когда макал пёрышко номер восемьдесят шесть в чернильницу на парте…

— Так положено.

— Чем синие хуже? Да у меня от других и ручка засоряется. Такой тонкий механизм. И объясните наконец, почему так важен цвет. Ведь главное — содержание и подпись, верно? Нет, как хотите, но я напишу своим пером.

Угадав возможность новой отсрочки, Свешников не торопился закончить неумное препирательство, и оно продолжалось ещё с десяток минут, пока партиец сам не прервал его на полуслове: вдруг поднялся и ушёл — за ответом ли, за помощью или всё же за чернилами. Ясно было, что передышка будет недолгой, но, к удивлению Дмитрия Алексеевича, сцена не повторилась больше никогда; то ли он, в чём-то провинившись, и в самом деле стал недостойным, то ли его оппоненты поняли, что бессильны перед ним, но только звать его в партию больше не пытались.

— Фантастическая история, — рассказывая потом об этом, разводил он руками.

Рассказал он об этом и на семейном ужине, когда родные Людмилы Родионовны наконец собрались, чтоб увидеть, как она говорила, «своего иностранца». Старший из сыновей, Константин, сочтя сюжет невероятным, осведомился, как в действительности Дмитрий Алексеевич сумел уберечься от порчи. Но тот и сам не знал толком.

— Странно, — проговорил он, — что вдруг вспомнилась эта история. За последний год я, кажется, ни разу не подумал ни о чём подобном. Таких советских понятий, как «КПСС» или, скажем, «соцсоревнование», в человеческом мире просто не существует.

— Быстро же ты отвык, — усомнился Святослав. — Я считал, что такие вещи у нас растворены в крови.

— Растворены, ты прав — и никак не рассосутся. Кое-что, правда, удаётся задержать в печени. В моём случае виной могут быть простые недоверие и скептицизм: я всерьёз опасаюсь, что многие большевистские прелести вовсе не ушли навсегда, а скоро вернутся в лучшем виде. Это не просто предчувствие, а результаты дотошного анализа. С таким настроением я уезжал, с ним и живу там. И не я один: мало кто верит в стабильность, ведь по закону то ли Паркинсона, то ли Мерфи обычно из двух возможных ситуаций реализуется — худшая.

— Это и древние знали, — заметила Людмила Родионовна. — Что было, то и будет.

— Верно я сделал, скрывшись. Хотя, если понадобится, они достанут везде.

— С вас и начнут.

— Шуточки…

— Мы всё перебиваем тебя, — спохватилась она.

Но Дмитрий Алексеевич как раз думал, что уже достаточно рассказал сегодня, неприлично затянув монолог. Вместе, во много голосов, за столом почти и не поговорили, а только слушали «своего иностранца», опрометчиво взявшегося рассказывать о стране, которой он ещё не видел и которая не преподнесла красивых сюрпризов, на первый взгляд не дотянув до выношенного им образа заграницы.

Святослав наивно поинтересовался:

— И что же, ты не увидел там разницы с твоей любимой Прибалтикой?