Хореограф. Роман-балет в четырёх действиях

Хотелось много успеть: переделать классику, откопать и восстановить архивную старину, выдумать что-нибудь совсем новое, на современную музыку… разрешат или нет – другой вопрос, главное – осуществить идею.

Вокруг него при этом шла и другая, не балетная жизнь, и в ней тоже надо было участвовать.

Он выделялся – не всегда в классе, здесь каждый выделялся по-своему, но будущего солиста или, как минимум, корифея было видно. Почти сразу после поступления в училище он стал заметен и на обычных, школьных уроках, он хорошо писал и говорил (давала себя знать французская школа!), он верховодил друзьями, и однажды в январе, после праздников (в декабре ему исполнилось четырнадцать), его приняли в комсомол и практически сразу выбрали (точнее, назначили) комсоргом класса.

Это радовало: выше, лучше, ярче – приятно было во всём быть лучшим, не в кордебалете. Через год он уже был в комитете комсомола училища.

Взрослые выбирали ответственных и надёжных, сверстники поддерживали истинно достойных, не тихонь и не карьеристов, радовались возможности «выбрать» того, кто им нравился, а не просто одобрен и назначен партией.

Партией взрослых.

Он не придавал этому значения, жил так же, как танцевал: старался, делал всё, что нужно (и чуточку больше других!), играл отведённую ему роль солиста и здесь. Опять же, отец был доволен: сын – комсорг, это звучит гордо. Может быть, хотелось как-то утешить папу, отвлечь его от обманутых ожиданий, которые он возлагал не на него, а на брата? Ну и Мама рада, она всегда рада его успехам, а это ведь тоже немножко успех?

Родители, 1970

Он не думал о каком-то ином смысле этой деятельности, кроме как о лидерстве.

Быть молодым и «успешным» (тогда никто не говорил этого слова о людях!) означало непременно быть в комсомоле, «иметь успех» означало быть первым, быть вожаком стаи (привет, мультик про Маугли!), и для этого нужно было не только танцевать и придумывать балеты, но носить комсомольский значок и петь комсомольские песни.

В прямом и переносном смысле этого слова.

В прямом те песни были неплохими – переносного тогда никто из его поколения не понимал.

Взрослые, как потом выяснилось, были циничны и всё понимали.

И многое делали чужими, в том числе юными и чистыми, руками.

Семидесятые: годы «побегов»… целая волна – неспокойно синее море!

Нуриев, Макарова, Барышников… и этот тоже? Вы уже слышали? Как – не вернулся?! Не может быть! Точно вам говорю, уже партком собирался, обсуждали… и чего ему не хватало, спрашивается?! Ну как же – чего… сами знаете, танцевать ему не всё давали! Говорят, он с диссидентами общался… Да просто деньгами соблазнился! Говорят, американцы ему предложили… что же теперь будет?!

Шёпот и слухи ползли по училищу, шипели в каждом углу затаившимися змеями: завтра общее собрание… будут осуждать… говорят, комиссия с проверкой будет из обкома партии! Да что же у нас-то проверять, мы же ни при чём!

Вслух говорили мало, опасались сказать лишнее.

«Вася, завтра комсомольско-партийное собрание, весь коллектив, обеспечь стопроцентную явку!» – тон важный, многозначительный… не спрятаться, не отсидеться дома: им надо, чтобы все-все были замешаны, в едином порыве.

Происходящее казалось странным, было непонятно, как реагировать: с одной стороны, было всё родное-привычное, риторика, на которой они выросли – Родина, партия, комсомол, верность идеалам, советская гордость, всё это казалось безусловно убедительным: недавняя война, романтика революции, любовь к родному городу…

А с другой… с другой, как ни странно, оказался балет.

Это же… если вдуматься, это отдельная страна, это мир без границ, это государство со своими законами: если бы тебе (любому из нас!) предложили танцевать лучшие партии в Ла Скала или Гранд Опера? Или возглавить балет Нью-Йорк-Сити? Ты бы сам (каждый из шепчущих!) отказался бы? От такой чести, от такой возможности, от такой свободы творчества? И разве это не честь для ленинградского балета, не мировое признание, не престиж для Родины?

Было что-то противоречивое во всём этом… помутилося синее море, вопросов в голове было больше, чем ответов, но задумываться было некогда: у взрослых на всё готов ответ. Вася, ты, как секретарь нашей комсомольской организации, должен подготовить выступающих…

Не на сцене выступающих – с трибуны, зачем ему это?

Мог ли он осуждать Барышникова? Этого бога, летающего над сценой? Да пусть летит куда угодно, лишь бы… как там у Чехова про журавлей?.. лишь бы летели!

Ему, Васе, шестнадцать лет, а Барышников уже взлетел над всеми, и он, Вася, сам видел его репетиции… и как Он шёл с репетиций. Они все при первой возможности бегали на спектакли Кировского: учащихся ЛАХУ по традиции пускали на галёрку театра – сколько лет Барышников был всеобщим кумиром… театр просто рушился от аплодисментов, когда он танцевал.

…Мне шестьдесят лет, но до сих пор перед глазами: он в «Дон Кихоте» с Нинель Кургапкиной¹⁹ – казалось, он совершенство!