Хореограф

– Неврастеник, – сказал он мрачно.

Варя смотрела на него, бледного и измотанного нервической лихорадкой, с состраданием.

– Не смей жалеть меня! Слышишь? Корова!

Конечно, его нельзя жалеть. Он объяснит себе все произошедшее как-нибудь не больно, не страшно, чтобы можно было с этим жить, а главное, чтобы можно было идти дальше.

– Подъем! – заорала Варя. – Включай мотор! Иди, работай, сука!

До поздней ночи он терзал клавиши: обида и боль рвались наружу, несли его, окаянные, во тьму, и он стегал их аккордами, чтобы шибче, резвее несли, чтобы безоглядно летело сердце. Отпустил поводья и отдался им на милость. Но не было ему милости. Окаянные увлекали его за собой в бездну. И падал он с кручи, не пытаясь уцепиться, спастись. Выплеснул себя в музыке, в отчаянных поэтических строках, и умолк надолго.

Хореограф так и не услышал этой песни, а его щегол – птица певчая – чувствовал, как замерзает, объятый космическим холодом пустоты, превращается в ком льда, которому суждено лететь в безвоздушном пространстве Вселенной – в поисках духа. Существует ли дух вне физических тел? Мятущихся и греховных человеческих тел.

39

Просочились слухи. В профессиональных и околопрофессиональных кругах, в печати и на просторах интернета закипал скандал.

– Я тебя предупреждал. А теперь они гонят волну, – наезжал Алтухер, предчувствуя нехорошее.

– Еще бы! Им же надо, чтобы просто было, как репа. Сами занимаются бизнесовыми фастфудами. Всем влом трудиться над вещами штучными, художественными. Они же на конвейере в фартуке стоят, штампуют, – хорохорился Залевский. – Искусство должно рождать новые смыслы! Да где ж им их взять?! Они с клиническим энтузиазмом фасуют пилюли – плацебо!

Ответом ему был тяжелый взгляд левантийских глаз финдиректора.

Ветренная Фортуна изменила хореографу, спутавшись с кем-то другим, и на прощанье отвесила полноценный апперкот: меценат отпал по причинам экономического характера – его бизнес испытывал разнообразные трудности и терпел значительные убытки. Залевский еще надеялся найти спонсора для спектаклей, но пока ничего не получалось. Труппа сначала сдержанно намекала, что почти все они – лимитчики, съемные квартиры стоят дорого, а зарплата в театре – копеечная. Престижем сыт не будешь. Театр разваливался на глазах.

– Залевский, послушай своего ушлого финдиректора, – сказал Алтухер, – мы же театр, а не подпольный ночной клуб для извращенцев. Под эти твои сексуальные экзерсисы мы деньги не найдем. А без них не выживем. Тебе даже выходное пособие артистам нечем заплатить будет. Давай срочно что-то теплое и мягкое ставить. Жизнеутверждающее. И под это начнем искать спонсора.

Искать спонсора им еще не приходилось. Владлен пришел когда-то к Залевскому сам и, можно сказать, был зачинателем театра. А теперь покинул его. И Алтухер вынужден был целыми днями просиживать в разнообразных приемных в дикой роли просителя.

– Марин, послушай, – увещевал он, – ты – звезда. Тебя и в приемных мурыжить не станут, и деньги ты можешь попросить под совсем другим соусом, а не на бедность. И вообще, не в кабинетах, а на крутых тусовках. Чтобы тебя финансировали не из жалости, а из соображений престижа.

– Я не хожу по тусовкам!

– А придется, – надавил финдиректор. – И ты пойми: табу существуют. И не на сцене, а в голове. В этом темно-сиреневом предмете. Люди, может, и сами позволяют себе что-то лишнее, запретное, не богоугодное, но не терпят, когда кто-то пытается намакать их мордочкой в сики.

– Да я не знаю лично никого из тех, у кого имеет смысл просить!

– Думай, Залевский, вспоминай! На твои спектакли кто только ни ходит! Ты же – модный, ёпт… На худой конец, в интернете клич кинь.

– Куда я его кину? Кто его увидит? Надо адресно!

И вдруг он вспомнил, что мальчишка зарегистрировал его в какой-то соцсети. Он зашел в интернет, открыл свой аккаунт и увидел у себя тысячи подписчиков. Десятки тысяч. Вот она – трибуна. Вот он – передатчик сигнала SOS!

И спонсоры нашлись. Они исходили из своих коммерческих интересов: готовы были платить за рекламные площади, за пиар, за возможность прослыть эстетами и меценатами. И все это не имело никакого отношения к творческим амбициям хореографа, к его устремлениям и непреодолимому желанию творческого самовыражения. Все они хотели постановок благообразных, чтоб не больно, не стыдно, дозировано, ровно. В полном соответствии с миссией корпорации, прописанной в брендбуке. Это «ровно» особенно взбесило Залевского. Он бился отчаянно.

– С чего вы взяли, что «ровно» – это достоинство? «Ровно» в искусстве, как на кардиограмме – смерть! На сцене должен быть нерв, драйв! Вы видели когда-нибудь живой нерв? Где там ровно? И достигается это не мышечными сокращениями, а сердцем, венами, яйцами в конце концов! Если вы понимаете, о чем я.