Хореограф

Потом он думал, что не плачут только слабые. Слабые ужимают свои эмоции до блевотных кошачьих комочков (опять же, выражение мальчишки), сглатывая обиды. Они ограничивают себя в эмоциях, лишь бы не расплачиваться болью за сильные чувства. Слабые боятся боли, поэтому готовы перетерпеть обиды, выкупая у судьбы лицензию на покой, на умиротворение, на удовлетворение скромных прихотей. Слабые довольствуются малым. А ему нужно всё и никак не меньше!

41

Он встретил безнадежное утро еще одного бессмысленного дня, вписанного в его рабочий график, как встречают мытаря. Его жизнь, зашифрованная в органайзере, собирала дань. Лежал и думал о предстоящем предательстве. Утешался скорбным опытом Бежара: «в каждом произведении есть нечто, подлежащее сожжению».

Новая постановка на выправленное либретто потребовала теперь от хореографа не только новой музыки, но и максимально напряженного внимания. Нельзя было ошибиться ни на один вдох, превращая циничный фарс в заурядную мелодраму. Залевский сосредоточенно следил, чтобы артисты не «проговаривались» ни лицом, ни пластикой. Тот же самый спектакль, но – плавно-салонный, пасторально-амурный! Никаких растленных римских патрициев, одни только красотки бабочки-стрекозки на голое тело, дуры-гусеницы, храбрые кузнечики – краснопёрки и синепёрки – и злой муха-ктырь с шипом где положено. Воплощению замысла немало способствовали костюмы – все сплошь шелка пастельных тонов. И когда, наконец, зрелище стало вызывать у него неконтролируемую нервическую зевоту, он счел постановку готовой к употреблению. Ни один критик не смог бы упрекнуть хореографа: спектакль был предельно отшлифованным и выверенным. В его шелковом полотне не было ни одного узелка. Это была по-настоящему мастерская работа – и артистов, и хореографа. Тем не менее, ему уже чудились аплодисменты, похожие на оплеухи.

Он даже не замечал, что работает по пятнадцать часов в сутки. Он не мог позволить себе ни минуты свободного времени. Он должен был так загнать себя, так устать, вымотаться, чтобы, вернувшись домой, упасть и в то же мгновение забыться до утра. Потому что каждая свободная минута, проведенная наедине с собой, приносила мысли о творческом самоубийстве.

Компромиссы – неизбежное зло. Обе стороны остаются одинаково неудовлетворенными. И если Марин точно знал, что он принес в жертву, то машинист бизнес-тепловоза Толик не мог понять, в чем подвох. Почему после предпремьерного показа, куда созвано было множество гостей, вместо ожидаемой восторженной реакции в прессе слышны вздохи разочарования. Да, не было никакого потрясения. Но было красиво. Разве красота – это мало? И тут же отвечал себе: красота – почти ничто, если она не одухотворена искренним внутренним посылом. Если не напитана кровью творца.

– Залевский, где кровь? – вопрошал он в недоумении.

– Застыла. Не сцеживается, – огрызался хореограф. – Ты хотел красиво, ты получил. Согласно калькуляции.

– Залевский, я знаю одного нереальной внутренней красоты мальчика. Так он сам зарабатывает.

– Он меня не интересует.

– А напрасно. Он устроил себе тур по городам и весям. Сам. С этой девочкой. И его обвиняют в недетской расчетливости. И знаешь, я тоже вижу, что в нем кроется взрослый прагматичный ум. И он понимает, что это – необходимость. А прикинь, был бы он сопливой размазней, побирался бы по спонсорам…

– Да, – охотно согласился Залевский, – он оказался расчетливей меня. Он не стал связываться со спонсорскими деньгами и теперь делает то, что считает нужным. А я струсил. Потому что театр, балетный спектакль большой труппы – это не только очень дорого. Это еще и большая ответственность перед людьми, которых я взял на работу!

– Ну, да, он-то может петь голым и босым… Только справедливости ради замечу, что аренда клуба тоже бабок стоит. Свет, звук, да и реклама…

– Хватит мне его в нос пихать! Я уже понял, что ты подсел. Так вот, держи себя в руках!

– А ты тогда не рассказывай мне, что я тебя нагнул. Сопротивляться надо было! А ты сломался. Я в твоем деле ни черта не понимаю, не знаю изнутри, не понимаю, как это получается, но мне важен результат! Мне нужно, чтобы о спектакле много и восторженно писали и говорили. И тогда будет иметь смысл упоминание корпорации, его профинансировавшей. В правильном контексте. А ты меня подставил. Ты мне ответь: на эти бабки можно было поставить что-нибудь фееричное?

– Конечно. Например, «Блудного отца» или «Польку-бабочку» в первой редакции. Зал безумствовал бы. Но тебе же надо, чтоб красиво и ровно?

Толик сопел обиженно.

– А на кой мне скандалы? Там же статья на статье.

– Мы можем поставить эти спектакли «на вывоз». Иностранный фидбэк тебя устроит? Отзывы в иностранной прессе?

– Всему свое время. Но сейчас мне надо внести посильный вклад в отечественную культуру.

– Грехи замаливаешь?

Толик вздохнул.

– Так, очки зарабатываю помаленьку.

– А как же «не твори милостыню так, чтобы люди видели это»?

– Да что они тогда, две тысячи лет назад, понимали в пиаре и паблисити?