Хореограф

Проснулся Залевский от настойчивого звонка телефона, но в состоянии крайней заторможенности не успел ответить – абонент отключился. Хореограф хотел отбросить замолчавший телефон, но его взгляд зацепил число на дисплее. Получалось, что он проспал после премьеры больше суток. Это обстоятельство его совсем не обеспокоило. Что-то изменилось в его сознании, словно переключили тумблер. Отключили энергопитание. Сняли напряжение. Он обмяк, и ему казалось, что, если оцарапать тело, из него полезет поролон. И он вдруг понял, что это обязательно изменит его самого и его жизнь. Он остыл. И спокойно принял это. Ему уже не хотелось никого любить, смешным и суетным представлялось ненавидеть. Зато сильно хотелось пить и, пожалуй, есть. Опорожнив бутылку воды, Марин нашарил в холодильнике остатки гастрономических запасов и съел их, стоя босиком у холодильника, глядя на экран телевизора. Смотрел и ровным счетом ничего не понимал. Какое-то телевизионное заседание суда. Чьи-то семейные дрязги. В прайм-тайм. Значит – рейтинговая передача. Почему? Почему людей интересуют чужие дрязги? Им хочется грязи?

Ах, да, надо просто полистать каналы. Где-то был специальный. Ну, вот и Руди – кумир миллионов. Когда-то неистовый татарин своими горящими глазами, развевающимися волосами, диким нравом и острыми скулами делал с ним что-то такое, невозможное. Почему-то хотелось, как он. Так же высоко и страстно. Хотелось, но отчего-то не моглось. То ли подводило собственное тяжелое, не прыгучее тело, то ли что-то иное не давало оторваться от подмостков и взлететь. Горючего не хватало. Да нет же… Однажды он увидел, себя в роли романтического героя со стороны – из любительской съемки. Он выглядел нелепо. Любовная лирика не ложилась на его фактуру. Вместо душевных порывов на его лице проступали инстинкты. И его не утвердили. И тогда его сценическим уделом стали персонажи маргинальные. Но он перехитрил судьбу, он вырвался. Он сам стал Карабасом. И его куклы будут танцевать, пока не кончится завод. А потом… потом он вставит в них ключик и вновь закрутит до упора пружину.

А теперь он совершенно дезориентирован. Да и просто устал. Он возьмет у жизни тайм-аут. Позволит себе антракт, буфет, туалет… Он перестал думать о работе и отпустил свои мысли. И они бродили по таким незнакомым закоулкам, что казались чужими.

Хореограф построил из фотографий на журнальном столике конструкцию падающего домино и легонько подтолкнул.

45

В гастрольный тур повезли старое, проверенное. Благо, его было много. Артисты любили эти спектакли. Помощница по художественной части работала с труппой, Рита хлопотала над организацией гастролей, а Залевский, которого не слишком трогало происходящее, стал чем-то вроде реквизита. Его перевозили с места на место и шептались о творческом кризисе. Смешные люди, думал он, но не давал себе труда разубеждать. Он подозревал, что все гораздо хуже. Кризис был не творческим, а человеческим. Что-то сломалось, но не беспокоило. Вырос до полного бесчувствия душевный «болевой порог».

Танцоры интуитивно избегали общения с ним, словно перестали чуять в нем своего. Это был совершенно не знакомый им господин – чужак, случайно попавший в их стаю. Они видели, что хореограф потерял к ним интерес, и это обстоятельство ввергало их в почти мистический ужас. Его труппа, как верная жена, заподозрившая своего мужа в измене, отшатнулась от него и думала, как теперь ей жить на белом свете – без любимых крепких и ласковых рук, без крутого теплого плеча, на которое можно преклонить голову.

Алтухер нашел положение дел критическим и заманил в одну из поездок своего бывшего одноклассника, а ныне известного московского психотерапевта Бекетова, представив его Залевскому штатным психологом труппы. Впрочем, лекарь с удовольствием принял приглашение, потому что труппа отправилась на гастроли в Амстердам, где давала два спектакля – «Последнюю аватару Асура» – все ту же «Польку-бабочку», и «Возвращение блудного отца» – и то и другое в первой редакции. Уже без Марина в роли отца. Успех превзошел все ожидания. Публика неистовствовала и не хотела отпускать артистов. Они вывели за руки Залевского, он кланялся, улыбался и, как это принято, разводил руки, указывая на истинных виновников торжества.

– А кто автор либретто? – поинтересовался психиатр у Алтухера.

– Так он и автор – Залевский. Других не держим-с!

– Тяжелый случай, – констатировал доктор. – И напрасно не держите других. В труппе есть хореографы? Или только танцоры?

– Как не быть! Артисты часто сами докручивают какие-то фрагменты. Подсказывают что-то. Я – свидетель! И он их хвалил.

– Он же сейчас пустой совсем, на мой взгляд. Такое поставить – вообще тронуться умом можно. Отдохнуть ему надо.

– Да уж наотдыхался он нынче… Вот это все и вывалил после того отдыха. Сереж, может, в стационар его?