Хореограф

Бекетов качался, сжимая голову руками. Как он мог допустить такой роковой промах? Как мог недооценить, ошибиться?

– Сережа, не говори им о компьютере, – попросил Алтухер. – Полезут, копаться начнут. Не оберемся… Смотри: он наблюдался у психиатра, так? Творческий человек, нервный… Обострение. Могло такое быть?

– С творческими все могло быть, – сознался в недавнем открытии психиатр.

Когда до них дошла очередь, Бекетов как лечащий врач попросил все-таки прояснить картину.

– Он вскрыл вены?

– Нет, но сильно раскромсал руку. Крестообразно. Левую. Он – правша? Значит, сам, – кивнул полицейский. – А поскольку находился в горячей ванне, то вскоре потерял сознание. И если бы не соседка…

Алтухер поднялся и с чувством поцеловал даме руку.

– Что значит – «раскромсал»? Чем? – уточнил психиатр.

– Вы не поверите. Ракушкой!

Бекетову виделся за этим острый эндогенный психоз. Он понимал: хореограф стремился причинить себе боль. Именно причинить боль. Пытался заглушить душевную боль физической.

– Ладно, я понял, распишитесь здесь, – сказал следователь. – Врач сказал, что понадобится кровь. Большая потеря, как вы понимаете. Идите, организуйте артистов хотя бы.

– Послушай, Миша, – говорил на ходу Бекетов, – я тут подумал, если парень – сын, то его кровь может оказаться самой подходящей. Хотя, и не факт. Но можно попытаться.

– А где его искать?

– В телефоне Залевского. Телефон нужен.

Вернулись и попросили телефон: там нужные контакты, театр должен функционировать.

– Да забирайте. Все равно уже все выяснили. Остальное – не наше дело. Криминала нет.

– Сынки! – заголосила вдруг соседка, – спасибо, что поверили мне, старухе, приехали! Такого человека могли потерять!

– Повезло, что дежурный на фамилию среагировал: он у нас успевает телевизор смотреть, – отмахнулся полицейский, – а мы рядом тут были.

– Ну что ж ты так жидко обосрался, Сережа? – заглядывал в глаза психиатру финдиректор.

– Миш, ну кто мог подумать, что у совершенно заторможенного человека будет такая реакция? Следить надо было за его передвижениями.

– И с диагнозом ты промахнулся, если он вел себя так, как описывала соседка. Какое уж тут «эмоциональное выгорание»? Скорее – возгорание!

– Да, ты прав. Что-то тлело. Были вещи, которые не укладывались в клиническую картину. Я счел их индивидуальными проявлениями. Я ведь с творческими людьми не работал еще. В основном, с бизнес-элитой.

– Я все-таки не понимаю: ну подумаешь, лэптопа не нашел…

– Дело же не в машине, а в ее содержимом. Я же не случайно тебя спрашивал о парне. Похоже, это был его фетиш. Любимое зрелище. Он им дорожил, судя по всему. Я бы даже сказал: был зациклен на нем. Он был его болевой точкой. И Залевский, придя домой, его не нашел.

– Так если у человека отнять боль, это же, по логике, хорошо? Не больно? – пытался понять Алтухер.

– Нет тут никакой логики! Понимаешь? Логика – это одно, а психика – другое!

– Сережа, зачем он это сделал? Почему?

– Не знаю. Возможно, хотел оставить метку, зарубку. Хотел физической болью заглушить душевную. Так бывает.

– Слушай, но это же уже серьезный диагноз…Эта, как ее… – Алтухер запнулся, боясь озвучить.

– Молчи! «Же уже, же уже»! Молчи! Мы ничего не знаем про это… Как там у них… у таких.

49

Парень приехал в больницу на такси, в сопровождении двух девушек. Встрепанный, бледный, но как будто выключенный. Как будто некому было нажать кнопку «Play». Нет, не сын. Но готов. Кровь не подошла. Даже на плазму брать не стали – недобор веса. Зато кровь его пышущих здоровьем подружек сгодилась.

– Черт, даже в этом не подошел… – сказал он девушкам и попросил кого-то из персонала показать ему палату, где лежал Залевский.

Бекетов принес ему халат и повел. Он знал, что Залевский находится в палате интенсивной терапии, и туда никого не пустят. Но ему обязательно надо было переговорить с этим парнем.

– Молодой человек, я лечащий врач господина Залевского. Психиатр.

– Что с ним случилось? Он пытался покончить собой?

– Не думаю. Это был нервный срыв. Он разрезал руку. Ракушкой. Искромсал. Много крови потерял.

– Ракушкой???

– Да, крестообразно. Очень глубоко.

Бекетов не мог понять, что происходит с парнем. Он чувствовал его нарастающую внутреннюю истерику, но видел жесткое лицо. Он даже затруднился бы сейчас определить его возраст.

– Мне нужно знать род ваших отношений. Уж извините. Это важно.

– Зачем? Почему именно наших?

– Дело, видите ли, в том, молодой человек, что весь его компьютер заполнен вашими фотографиями и видеороликами.

Застыл. Губы его разъехались, подбородок дрожал. Он отвернулся и запрокинул лицо, стараясь справиться с собой.

Бекетов занервничал. Черт их знает, этих артистов! А вдруг и этот что-нибудь с собой учудит?

– Дайте что-нибудь! – крикнул он медсестре на посту. – Валерьянку!

Доволок парня до диванчика, силой усадил под пыльный фикус. Сестра поднесла стакан и попыталась напоить его. Зубы выбивали дробь по стеклу, он отпихнул ее руку.

Бекетов всматривался в его лицо, ждал. Мальчишку била дрожь. Он был словно наэлектризован: еще чуть-чуть – и коротнет. Плохо дело. Сел рядом, сам поднес валерьянку и сказал ласково: