Хореограф

Ну конечно! Он ведь тоже приглядывался к Марину! Украдкой. Словно исследовал на предмет симптомов, изучал, с чего человек начинает портиться. Как подкрадывается этот ползучий неотвратимый недуг – старость. И был намеренно бестактен (бравада от страха перед неотвратимостью) и снисходителен – от осознания своей молодости и свежести – причина ощущения собственного превосходства. Но, парень! Сорок лет – это зрелость, а не старость! Или Марин не заметил, как переступил этот порог? А как быть со свежестью и новизной чувств? Они оба – на пороге. Еще чуть-чуть – и этот малый расцветет и станет, быть может, секс-символом своего поколения. Еще чуть-чуть – и Марин пожухнет, и от его сексуальной привлекательности останутся лишь воспоминания.

К своему сороковому дню рождения он получил фирменный балетный дружеский удар под дых: кто-то из бывших сокурсников прислал ему старое его фото в балетном белом трико. И он увидел себя семнадцатилетнего. С изумлением обнаружил, как потрясающе, неосознаваемо хорош был, темнокудрый, с одухотворенным лицом и напряженным взглядом, с точеным статным телом, с выгнутой тугим парусом грудью и с упругими безупречными ягодицами, так невозможно хорош, что хотел бы обладать собой, семнадцатилетним. Как долго он был совершенством? Почему ему никто не сказал тогда, в юности, как он хорош? Даже близкие. Почему он не видел, не осознавал этого сам? Он спрятал фотографию куда-то в книгу, намеренно не глядя на обложку, чтобы забыть, чтобы не сравнивать.

– Пусть бы люди, старясь, не превращались в морщинистых, скрюченных и жалких, а постепенно, день за днем, год за годом делались все более прозрачными, – сказал мальчишка. – И в конце концов становились невидимыми. А если хочешь, чтоб тебя видели, обращали на тебя внимание, вообще принимали в расчет, то ты мог бы намазаться тональным кремом – и пожалуйста, позорься. Ради внимания к себе. Если ты думаешь, что все еще что-то значишь в жизни. В чьей-либо жизни. Мне иногда даже неловко делается, когда узнаю, что кто-то из «звезд», из легендарных артистов еще жив и старенький. Я сразу представляю, во что они превратились.

– Не переживай, простейшим организмам удается избежать старения путем деления на два новых организма, – сказал Марин, ловко увернулся от тумака и продолжил на безопасном расстоянии, – это же вопрос осознанного выбора: жить на виду у всех – не каждый выдержит. Тут сильная мотивация нужна. Но если ты ничего не делаешь публично – не высказываешься, не выступаешь, то очередь желающих чморить тебя постепенно рассасывается. Выбор за тобой. Ты проживаешь свою жизнь. Ты выглядишь и ведешь себя так, как позволяют тебе обстоятельства. Не как они тебя заставляют, а как ты можешь себе позволить.

После полудня, утомившись жарой, брели с пляжа, шаркая сланцами, прикладываясь то и дело к бутылкам с водой. Солнце догоняло, хватало горячими лапами за открытые плечи, лопатки и голени. Парень смотрел под ноги, отталкивал Залевского (не наступай на мою тень!), и Марин наступал – теперь уже умышленно, мстительно. Ловко выстреливал длинной ногой, припечатывая тень подошвой, поднимая пыль, и пыль возносилась над тенью, словно отлетающая душа. Мальчишка отскакивал, отталкивал Марина от себя и своей тени. Со стороны это выглядело, наверное, варварским танцем. Что-то было в этом, что следовало обдумать, какое-то зерно, которое можно употребить.

Дома сидели на тахте, скрестив ноги, остужая разгоряченные тела под кондиционером. Мальчишка сжимал ладонями щеки Марина – делал из него «уточку» (сложи губы в «пю»!), требовал при этом цитировать великих, что выходило, по его определению, «пюёво»; душил со зверским выражением лица, растягивал уши Залевского, веля при этом заложить язык за нижнюю губу, чтобы получилась «большая белая обезьяна». Убеждал, что приматов можно обучить всему, кроме речи – даже танцам. Фотографировал это форменное издевательство – в общем, проделывал все то, что можно проделывать только со своими, очень близкими людьми. А Залевский, разламывая надрезанный по всем правилам плод манго, скармливал мальчишке истекающую соком мякоть. Подставлял ладонь, приоткрывая непроизвольно рот, как мать, кормящая с ложечки дитя. И не обижался на нахальное: «закрой рот, дура».

Мальчишка прикасался к нему – мог себе позволить. Он ведь дурачился. Залевский цепенел и жмурился от его прикосновений. А если бы Марин вознамерился коснуться его? Он остро желал тактильных впечатлений, потому что зрительные совершенно сбивали его с толку. Но он был уверен: все можно изменить! Как только руки Марина прикоснутся к его телу, все изменится. Потому что это будут не просто руки. Это будет нежная сила – любящая и подчиняющая. И он доверится Марину.

Вечером Залевский просматривал электронную почту, а его друг мрачно пялился в свой телефон.

– Не успел уехать – они уже на ком-то другом висят. Вот же негодяйки… Еще и фотографируются! Нашли мне замену…

– Наверное, твои «маленькие феечки» скучают по тебе.