Хореограф

Очень довольный своими складными речами хореограф посмотрел на парня снисходительно и вдруг понял, что тот черпнул «отеческих наставлений», в которых отнюдь не нуждался на самом деле. Он и сам все прекрасно понимал, но лукаво склонял Залевского к беседам, обращенным к нему с участием; втягивал в разговор, старательно и трепетно внимая старшему – восполнял пробел в своих «беседах с Сократом». И хореограф в который раз усомнился, что годится на отведенную ему роль в этом любительском спектакле «Отцы и дети». Он не был отцом, не претендовал на его роль, и не нуждался в сыне.

– Ты прав: если настанет совсем край – я буду знать, что мне делать. Только климат у нас не тот, чтоб под деревом сидеть. Поеду куда-нибудь в тропики, на острова, стану там проповедовать, как перестать переживать по поводу голода и начать жить духовной жизнью на пустой желудок.

– Ну, голод они утолят тобой. Так что миссионер из тебя выйдет одноразовый, – усмехнулся Марин, решив больше не поддаваться на уловки мальчишки.

Возвращались домой той же дорогой, и Залевский издали заметил сборище зевак в том месте, где сидела тощая старуха. И точно понял, что она уже выдохнула свое последнее дыхание и теперь должно быть видит Предвечный Чистый Свет. Он взял своего спутника за плечо и развернул к бреши в застройке улицы, повел тылами торговых палаток, где склон был завален гнилыми фруктами с зудящим атакующим роем мух над ними.

Дома мальчишка вглядывался в снимок, искал в облике старухи признаки скорого конца. Там, на пыльной дороге, он все понял, хоть они и не сказали друг другу ни слова об этом, и был признателен Залевскому за трогательную заботу о нем, за то, что тот постарался уберечь его от печального зрелища чужой смерти, за взрослую уверенную руку, которая отвела от него печаль. И, может быть, когда-нибудь отведет от него беду и даже поддержит при восхождении и не даст сорваться и упасть. И теперь он сидел рядом, с нахлынувшей нежностью касался крепкого округлого плеча Марина своим тонким плечом, а еще виском, щекой, что оправдывалось совместным, немного стыдным интересом к фотографии.

– Наверное, смерть ее была легка, раз она так улыбалась накануне, – сказал Марин.

Мальчишка поцеловал Залевского куда-то в основание шеи (куда смог дотянуться, не вставая), туда, где «билась жилка», где хвост дракона своим стреловидным окончанием цеплялся за яремную вену, и ушел спать. Марин улыбался, закрыв глаза, старался удержать ощущение поцелуя, хоть и понимал прекрасно его характер – благодарность. И эта причина его подсознательно тяготила, потому что в жесте своем он сам увидел нечто «отцовское» и не исключал, что парень расценивает его подобным же образом. Но, может быть, чужая близкая смерть своей наглядной внезапностью придала жизни острый вкус, разбудила в парне смелость жить безоглядно, наслаждаться всеми красками настоящего? Неужели понадобилась чья-то смерть, пусть даже безвестной старухи, чтобы острее почувствовать жизнь, чтобы решиться изменить ее, расширить свой чувственный опыт?

Потом думал, что у него редко случались столь занятные собеседники. Он просто не мог припомнить таких живых и наполненных эмоциями бесед (и с таким неожиданным финалом). Он вдруг осознал, как мало разговаривал в последнее время вне работы. В том смысле, что вел беседы. Иногда ему казалось, что он уже все сказал, что можно сказать словами. Да и с кем ему было беседовать? О чем? Если случайно встречался со старыми знакомыми, то неизбежно всплывали кверху брюхом дохлые рыбы общих воспоминаний – их хотелось тут же зарыть поглубже, чтоб истлели уже, наконец, и не отравляли чистую реку текущей жизни невозможностью подправить прошлые огрехи. С новыми знакомцами обычно хватало дежурного набора любезностей – с самого начала становилось ясно, что они временные, прохожие, и не займут значительного места в его жизни и думах. Он давно уже ни с кем не разбирал на составляющие свое творчество, суеверно воздерживался от оценок чужого, не делился впечатлениями от прочитанной книги или увиденного спектакля – раскладывал по собственным закромам. Если доводилось иметь дело с личностями масштабными, то удивлялся и досадовал большей частью, убеждаясь, что масштабные личности выглядят таковыми лишь издалека. Вблизи же становились различимы разного рода пятнышки и щербинки их характера. Они как будто подозревали, что он может не уважать их, или того хуже – обокрасть, воспользоваться плодами их трудов в личных корыстных целях. Въехать в рай на их творческом горбу. Почти все они носили на себе отпечаток генетической несвободы. Обижались на его незаслуженный (в их понимании) ранний взлет, на свободу выражения в творчестве и не прощали ему предстоящие долгие годы радости. Они были гнетуще асексуальны в своей суете, в своих обидках. Другие, напротив, поражали удивительным цинизмом и оскорбляли необязательностью. Все это делало общение с масштабными личностями невыносимым. А сейчас он впервые за долгое время обсуждал с человеком самые разные вещи, вникал в обстоятельства чужой жизни, искренне переживал.