Хороша была Танюша

Кинжал Петра Ивановича мне, кстати, вернули через три дня. Он был из тех клинков, которые никогда не идут в дело, вещь абсолютно бесполезная. И таких вещей обнаружилось вокруг очень много, например большинство диссертаций, включая и мою собственную. Они нужны только для удовлетворения собственных амбиций, а больше ни для чего. Их невозможно читать, они мертвы и косноязычны, поэтому уже на поминках Петра Ивановича я поняла, что вряд ли останусь преподавать в университете, тем более что меня, похоже, терпели там только как жену профессора Блинникова. Я слишком ярко одевалась и пользовалась дорогими духами, вдобавок посмела сменить очки на контактные линзы – и это в среде ученых мужей и дам, у которых очки давно срослись с лицом. Я чувствовала себя случайным элементом в периодической таблице нашего университета, лишним атомом, которому никак не удавалось внедриться в питательную среду. До декрета оставалось полгода, а что будет дальше, я даже и не задумывалась, полагая, что жизнь сама вырулит в нужное русло.

Недели через две, когда поутихла первая, самая яркая боль, мне позвонила замминистра культуры, с которой прежде мы встречались только в общественных местах. Я даже с ней не здоровалась, а просто знала, что вот эта толстая тетенька в очках и со вставными зубами работает в министерстве культуры.

– Сонечка Михайловна? Это Ирина Владимировна, замминистра. У меня есть к вам небольшой разговор. Можно будет навестить вас сегодня-завтра часиков в шесть?

– Да, конечно.

Я была этому даже рада. Долгие вечерние часы одиночества по-настоящему выматывали. Я пыталась представить, что Петр Иванович просто закрылся в своем кабинете и не хочет выходить, такое с ним случалось, когда он занимался своей монографией. Но это не помогало, я же прекрасно знала, что его нет там и вообще нигде.

Как вести себя с замминистра, я понятия не имела. Солидные должности меня в ту пору еще пугали, я думала, что в министерствах работают очень умные люди, иначе как бы они туда попали. Однако я волновалась напрасно. Ирина Владимировна оказалась теткой совершенно простой, едва оставив на вешалке норковую шубу, она затараторила почти без остановки: «Ах, Сонечка Михайловна, примите мои соболезнования, это очень большая потеря для нашего города, можно я пройду, я хочу только посмотреть картину Цыбасова, мы про нее разговаривали с Петром Ивановичем…» Я провела ее в комнату, снизу доверху завешенную картинами. Ирина Владимировна растерянно огляделась, не зная, на чем остановить глаз. Наконец я сама указала ей на потолок:

– Цыбасов там.

– Ой, – она даже опустилась в кресло, то ли от изумления, то ли для того, чтобы удобнее было рассматривать лыжника. – А что же это он у вас в таком неудобном месте висит?

– Все стены давно заняты. И я пока не хочу ничего здесь трогать.

– Да-а… В нашем музее изобразительных искусств есть похожая работа Цыбасова, но колорит другой и персонаж на ней постарше. А этот лыжник вроде бы совсем молодой парнишка. Этюд, наверное, да? Вот так смотришь на него и думаешь: интересно, а что с ним стало потом?

– Я вам могу рассказать. Потом он с финнами воевал. Нож умел хорошо метать, прямиком в горло противнику, и за это его наградили орденом.

– Серьезно? Это вам Петр Иванович рассказал?

– Нет, это я сама так думаю. Я с детства люблю сочинять рассказы по картинам, привычка еще со школы.

Ирина Владимировна сладко и от души рассмеялась.

– Вот за что вас полюбил Петр Иванович! Вы настоящая фантазерка, – и она театрально всплеснула руками.

Во всем ее поведении чувствовалась искусственность, которая меня настораживала, потому что я вообще не люблю притворства, однако тогда я все еще думала, что это обычное поведение официального лица – им, наверное, запрещено выпускать чувства наружу, и от этого тем более сложно жить.

Ирина Владимировна рассказала, что финансирование в этом году из рук вон плохое, причем от культуры еще требуют каких-то заработков, а откуда их взять, скажите на милость, если у населения нет денег даже на билет в театр. И это в городе, а про сельскую местность и вообще говорить не стоит, клубы и библиотеки буквально разваливаются по бревнышку…

– Может, чаю? – предложила я.

– Спасибо, но в другой раз. Меня сегодня еще в филармонии ждут…

Ирина Владимировна, задрав голову к потолку, нервно описывала круги по комнате, как кошка, желающая прилечь. Наконец она остановилась прямо под лыжником, поправила воротничок своего строгого черного платья с люрексом и наконец выдала:

– А вы знаете, что после смерти Цыбасова его вдова передала в дар нашему музею более восьмидесяти графических и живописных работ?

– Да? – я выжидающе смотрела на Ирину Владимировну, пытаясь угадать, что именно она сейчас скажет. Но поскольку она молчала, решила уточнить: – В каком году это случилось?

– В тысяча девятьсот шестьдесят седьмом.

– Тогда Цыбасова просто никто бы не купил, он еще не был моден.

– Ну скажете тоже – не моден. Это штаны выходят из моды, а искусство модно всегда. Почему бы вам не последовать ее примеру?