Хорошие люди. Повествование в портретах

Проснувшийся Ботик лез к Мурашу на руки, лизал ему щёки, тот морщился, улыбался:

– Ну, будет, будет…

Я стала собираться.

– А мы тебя проводим, нам как раз пора. Вот поводок наденем и прогуляемся. Я тебе зараз и покажу кой-чего там…

Мы шли по затихшей, вечерней деревне. Было темно, светились уютом редкие окошки за заборами, деревня уже спала. Снег скрипел под ногами. Мураш шёл, прихрамывая, осторожно переставляя ноги в валенках. Ботик быстро замёрз, и он посадил его за пазуху, под тулуп.

– Может, вы давайте домой? – спросила я.

– Да мы уж пришли, я тебе показать-то хотел – вот тут.

Мы стояли на краю деревни, у поворота на шоссе. За дорогой расстилалось широкое заснеженное поле. Оно было тёмное, неприютное. А совсем вдалеке, на краю его, мерцал маленький огонёк далёкого окна.

– Вон, видишь? – спросил Мураш. – Я как с Ботиком гуляю, всегда туда гляжу. И знаешь, как выходит? Там ведь, в Рождествено, домов много, то одни окна светятся, то другие. Но вот этот огонёк – он завсегда там, он – никогда не гаснет. И так это хорошо. Жизнь там какая-то…

Мураш помолчал.

– А даже хорошо, что он далеко, и не знаю я, кто там. А то – вдруг придёшь туда, а там… – Тихон замялся, – а там такой же, такой же вот… как я. Вдруг там – такой вот бестолковый живёт?

Он опустил голову, преступил с ноги на ногу. Потом плотнее запахнул тулуп, поудобнее перехватив сидящего за пазухой Ботика, и посмотрел на меня. Лицо его улыбалось. А глаза – нет.

– Ну, теперь пойдём мы. Ботик бы не промёрз. А ты давай шагай, а то – метель вон…

Я кивнула. Я что-то сказала. Я неловко обняла его, поцеловав куда-то в ушанку.

Тихон повернул в деревню. Я пошла по шоссе на станцию.

Метель уже кружила полями вдоль дороги, скрывая и путая всё вокруг.

А огонёк на горизонте всё ещё был виден.

Он горел тихим, ровным светом.

Интерлюдия. Дороги

Не спится когда, хорошо, закрыв глаза, представлять, как идёшь по знакомой просёлочной дороге. То по лесу она стелется, в сосновых иголках вся, с мягкими мшистыми обочинами, то в поля выскользнет и покатится под облаками по холмам, завьётся, вдаль, вдаль… Так и уснёшь, убаюканный той дорогой.

Асфальтовые дороги, они, конечно, тоже хороши, но я всё больше о просёлках. Асфальтовые для скорости, а простая дорога задумчиво поведёт, с медленной долгой песней. Даже если песня никакая и не звучит на ней, а всё как-то она чудится, подразумевается.

И сколько веков тут люди ходят, и сколько песен выслушала дорога за века? А сколько проехало по ней свадеб, похорон, весёлых троек и грустных косых саней с мёрзнущими ямщиками… И странников с котомками, и арестантов, и обозов, и солдатни-пехоты, и конницы, и неповоротливых первых тракторов, и грузовиков с деревянными бортами, и чужаков-врагов, выступавших страшными армадами, и тех же чужаков, отступавших в ничтожестве и страхе, и наших, возвертавшихся по домам, с победой.

Ехали, брели, тащились, бежали, падали, умирали, рожали, застревали, спешили, убегали, догоняли – всё люди, всё народ это. Ходил да ходил по земле своей.

Песня такая есть: «Мы – красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ…»

Маленькая, я была уверена, что былинники – это придорожный бурьян, от слова «былинки». А кто же ещё может рассказать об армии нашей? Конечно, он, бурьян. Он потому и речистый, что много повидал. Степной бурьян всё о нашей армии знает. Да и вообще обо всём народе. Так думала.

Вот теперь сама я тут иду, мимо вечного придорожного бурьяна, по дороге.

Шагаешь по ней, чуть пылишь, и знаешь, что ты – в пути. Есть теперь у тебя время вспомнить о том, что сзади осталось, оглядеть землю, наперёд подумать.

И вот ведь обязательно, даже на незнакомой дороге, встретишь навсегда своё, понятное. Прямо предсказать можно, что увидишь. В низине, в овраге, среди дудника и таволги, распадётся твоя дорога на несколько заболоченных переходов, то с досками, то с ольховыми стволами, уваленными в грязь: выбирай, где переправляться. Когда идёшь по дороге среди поля пшеничного, коли вдали островок – так берёзовый он. А если уж одинокое дерево в полях, так это, скорее всего, сосна, большая, скривлённая, закрученная многолетними ветрами. Так, в одиночку, только одни они, сосны крепкие, и выстаивают.

Вроде и новый у тебя путь, неизведанный, а всё же по родному, по своему идёшь.

Шагаешь когда, порой хочется, чтобы так и стелилась дорога, чтобы идти да идти, всё дальше и дальше. Вспомнишь странников, вот бы как они, думаешь. Но это когда день погожий, когда путь ясный.

Дорога же бывает и бесприютная. В осеннюю распутицу как развалится грязью, как расплывётся непроходимыми лужами… Поначалу ещё выбираешь, куда ступить, а потом махнёшь рукой и попрёшь напрямую, в жиже той увязая. И ветер тут пристанет, и дождь косой, всё одно к одному. А уж если стемнеет, так и оступишься, в грязь ляпнешься. Тоска…

Идёшь, весь сжавшись, дрожишь, только и мечтаешь, как бы до человечьего тепла добрести.