Хороший братец – мертвый братец

А у Ивана руки ослабли и грудь стиснуло. Уронил он обе половинки яйца на стол, всмотрелся, глазам не поверил. Желток – яркий, оранжевый – остался на правой половинке, а левая легла на спинку, словно маленькая мягкая чашечка. И там-то, внутри, как бы на дне этой белоснежной чашечки – крохотная алая точка. Словно нежную податливую плоть белка кольнули иголкой. И капелька крови выступила.

Посидел Иван, уставившись без мыслей на красный глазок, потом полез было в миску за следующим яйцом, но рука в воздухе застыла.

«А зачем? – думает. – И так ясно, что кладка меченая. А был глазок или не был в моем яйце, теперь все равно не узнать. До поры до времени…»

Поднял глаза на жену.

– Брось, – говорит, – эту нечисть в печь. Да смотри, чтоб все сгорело дотла. Там, у крыльца, тоже собери и – в огонь.

Поднялся из-за стола и пошел из дома, ступая неуверенно, будто одряхлел за миг. Шел и к себе прислушивался… Сел на берегу озера.

Тихонечко подошла жена и села рядом.

– Да что ж такое стряслось, Иван Федосеич?

– Вот то и случилось. Натворила, так не спрашивай.

Тут бы накричать на глупую бабу – бить-то их у него ни разу рука не поднялась, – но такая тяжесть лежала на сердце, что и гневаться сил не хватало.

– Вы мне расскажите, Иван Федосеич, – сказала жена. – Легче станет.

– Ты-то что в таких делах понимаешь?!

– А это неважно. Вместе разберемся как-нибудь.

– Уже разобрались! Уйди, Мария, с глаз моих долой. Не доводи до свары!

Мария встала, подошла поближе к озеру и села, глядя на воду. Иван отвернулся, чтобы ее не видеть. Отсюда, с берега видны избы на том склоне холма. Из Иванова-то дома их не видно. Оттого жители каждой из половин Мокрого называют соседей с другого склона забугорными.

Сияло солнце в голубом небе. Над Сенькиным домом развевался трехцветный флаг на кривом шесте. Сзади темной полосой – лес. Скучно и грустно. А ведь как здесь прежде весело было! Да и сам он в молодости веселый был. Лихой и рисковый.

И главное, ведь чем повадился девок завлекать – опасностью. Принесет, бывало, на посиделки крутое яйцо и хвалится:

– А гляньте-ка, что я сейчас сотворю…

Девки, конечно, ахают, визжат, плюются, а Ванька яйцо неторопливо облупит и, не глядя, – в рот. Даже Макарыч, тогда еще просто Петька, и тот на подобную удаль не отваживался. Петр смалу был рассудительный да осмотрительный.

«Это лишь дураки, – усмехался, – яйца жрать мастаки. Да от вас, забугорных, чего ждать! Все вы таковы».

Но девиц Ванькино ухарство впечатляло. А Иван, должно быть, в рубашке родился. Всякий раз проносило. Сколько яиц заглотил, ни одного с глазком. Однако когда он к Нинке посватался, та долго сомневалась.

– Всем ты, Ваня, хорош… Один в тебе порок – яйца трескаешь без разбора. Как с таким жить?

Пришлось дать зарок, а Нина покойная строго следила за его соблюдением. Да и Иван скоро потерял интерес к играм с судьбой и удивлялся былой своей глупости и неосторожности. А кто в юные-то годы глуп не бывал?

Вспомнилось Ивану былое, и словно просвет в тумане приоткрылся. Вот оно, оказывается, как все произошло… Выходит, и впрямь новая жена невольно подбила его на оплошность. Он-то полагал, что распекает бабу, а на самом деле тайно от себя самого хотел ее лихостью поразить. По былой, значит, привычке. Седина в бороду, бес в ребро. Нечего сказать – поразил!

Ему бы, дурню, смекнуть: тем, чего она не знает, не поразишь. Марье все эти здешние дела невдомек. Как-то сама собой прошла обида. Иван встал, подошел к жене и сел рядом.

– Маша, ты на меня не серчай, – сказал он негромко. – Я теперь сам не знаю, что со мной будет…

Мария ничего не сказала, только руку ему на плечо положила. Помолчали.

– Яйцо – вещь закрытая, – сказал Иван. – Оттого его и не варят. Иное дело – яичницу разбить да прожарить посуше. Все на виду. А в вареном… Сто лет его разглядывай, а не узнаешь, что под скорлупой. Какая там жизнь таится.

– Какая ж, кроме куриной?

Иван вздохнул.

– Ты глазок-то углядела?

– Точку красную?

– Вот-вот. Любой младенец знает, у кого хочешь спроси – всякий скажет: главное, чтобы в яйце глазка не было. Глазок – это значит, кочеток икру свою отложил. Не углядела, к примеру, хозяйка или слова нужного вовремя не сказала, а кочеток тут как тут – икру по яйцам распределяет…

– Чудно как-то… Никогда не знала, что петушки икру мечут.

– Кабы петушки! Я же говорю: кочеток… – недовольно поправил Иван.

– Я, Иван Федосеич, простите меня, разницы не понимаю, – сказала Марья.

– Кочеток бывает большой и малый. Малый – это вроде бы петел, который кур топчет до смерти. Хотя вообще-то и не петел он вовсе… Но не о том речь… Малый – еще полбеды. Если такой во мне засел, придется тебе, Маша, потерпеть. Затопчу.

Марья потупилась. Потом спросила:

– А большой?

– Про большого я даже сказать боюсь.

– Что же он – зверь какой? Или, может быть…

– Тише ты! – шикнул Иван. – Нельзя его называть. Кочеток и все. Так и говори…

– Кочеток… – задумчиво повторила Марья. – Узбеки-то аджиной кличут. Он у них не в яйцах, а в грибах размножается.

– Нам до этого дела нет…

– И чем же он тут у вас страшен?