Хороший братец – мертвый братец

– Так-то лучше, Иван Федосеич, чем дурными мыслями здоровье губить. Пойдемте, картошечкой горяченькой перекусите.

Ивана при мысли о еде тошнота разбирала. Он про себя: «Тьфу, как беременная баба», – злился, а Марье вслух ворчал:

– Позже. Сейчас не хочу.

Вечером еще хуже. Дело в том, что Иван настоящей-то близости с Марьей еще не познал. Сговорились они жить вместе, Марья переехала из своей развалюхи в Иванов дом – тоже не дворец, – но в первый вечер, когда подступил Иван к новой жене с супружеским намерением, Марья сказала:

– Я мужчину к себе только тогда могу допустить, когда полную близость с ним чувствую. Давайте, Иван Федосеич, немного привыкнем друг к другу.

Иван насупился.

– Времени у нас много, – утешила Марья. – Вся жизнь. Куда спешить?

– Не опоздай, – проворчал Иван. – Мужской инструмент без действия тупится. Потом не навостришь.

– Это уж женская забота, – сказала Марья. – Навострим.

Ложились они вместе, в одну постель, но без нежностей.

– Спокойной ночи, Иван Федосеич, – говорила Марья.

– Спокойной, – отвечал Иван обиженно, но засыпал быстро.

Стариковское желание – что осенний день. То проглянет солнышко, пригреет, а то, глядишь, тучки набежали, и померкло все, посерело. Не юноша. Да и Марья, конечно, не девка. Но ведь и в таких, если с пониманием подойти, своя прелесть. Особенно для старичков… Бывает, засидится вишенка на ветке, не сорвут ее и сама не опадет. Снаружи уже пожухла, черная, сморщенная, но сладость в ней – лучше нет. Терпкая, густая…

Вот и Марья… Хороша! Волосы седые аккуратно назад зачесаны. Кожа чистая, а щечки хоть и в складочках, хоть и с бороздками, но румяные. И глаза голубые светятся из морщинок, заячьих лапок. Ладненькая старушка! Хоть сейчас ее в оборот.

Недоступность ей еще больше красы придавала.

Ивану бы лаской взять, а он обиделся, разворчался. И то не так, и это. Да еще яйцо подвернулось. Однако что примечательно. Когда с ним беда приключилась, Марья отношение мигом переменила. Иван в женских тонкостях не знаток, но даже он почувствовал, что хочет она ему поддержку оказать – хоть бы и любовными утехами. А Иван так в свое томление ушел, что о супружестве думать не мог. Вернее, думать-то он думал, да от этих дум женишок еще сильнее скукоживался. И оттого Марьины чары ему теперь не любовный пыл, а досаду навевали.

– Так как, Иван Федосеич, спокойной, что ли, ночи? – спрашивала Марья с нежным вроде приглашением.

– Спокойной, – буркал Иван, стыдясь и отвернувшись на бок.

– Ну что ж, спокойной так спокойной, – ласково отвечала Марья и тоже к стенке отворачивалась.

И засыпала скоро. Иван по дыханию слышал. Сам он ворочался, засыпал, просыпался, и терзали его страх и ожидание. Гадал, есть ли в нем кочеток или нет. Наутро Марья просыпалась как ни в чем не бывало, и все шло своим чередом.

Сегодня Ивану опять не спалось. Всю ночь не мог успокоиться, и сны ему снились соблазнительные. Под утро пригрезилось, что из пупа у него выросло высокое дерево. Яблоня. А вместо яблок висели на ней куриные яйца, да все крупные, отборные, и знал Иван про них, что они хозяйственным мылом вымыты и оттого вроде как полупрозрачные, а внутри в каждом алая точка светится. Как уголек тлеет. Вгляделся Иван… Яйца-то не куриные, а мужеские. Красные, ядреные и поросшие седым волосом. Плюнул Иван: «Тьфу» – и открыл глаза. Очнулся и почувствовал что-то привычное, но как бы забытое. Что такое? Батюшки, женишок проснулся! Да еще как! Вот уж воистину, уд как камень. Следом в Иване и хотение разгорелось. Не как пламень, правда, но все же…

Такая тут на него радость накатила.

«Обошлось! Малый в яйце был кочеток. Жить буду, да еще и потешусь на старости лет. И Марью побалую. Пусть узнает, каков я герой».

– Марьюшка, – позвал тихонько и осторожно за плечо ее тронул.

Слышит, дыхание пресеклось. Значит, пробудилась.

– Марьюшка, – Иван опять прошептал.

Марья, словно того и ждала, руки к нему протянула. Обнял ее Иван. И в тот момент, как он в самый-то петушиный задор вошел, как он Марью за гребень ухватил, хвостом затряс и крыльями забил, – вспыхнула вдруг перед глазами невесть откуда взявшаяся картина. Яркая, цветная: деда Василия дом костром полыхает. Из огня визг, вопли дикие несутся…

Ивана как током шарахнуло.

Пыл кочетиный вмиг угас, а женишок поджался, юркнул куда-то вглубь Иванова тела, и ничем его теперь оттуда не выманишь.

Петька окаянный, лучше бы не рассказывал!

– Что, Ванюша? – спросила Марья.

Как ей объяснишь?! У Ивана в голове круговерть: «Большой, большой кочеток… Тварь без имени… Мать сыра земля… Все же, видать, большой в меня проник… Не спастись… Сыра мать-землица… Поздно читать-то… Большой… Большой…»

Марья, должно быть, поняла.

– Не тужи, Ваня. Все наладится. А ночным мыслям верить нельзя…

Хотела голову Ивану на грудь положить, но он не дался. Отодвинулся в сторонку, отвернулся и сам не понял, то ли забылся, то ли до рассвета горькие думы пережевывал.