Хороший тон. Разговоры запросто, записанные Ириной Кленской

В тихий январский вечер 1905 года Щукин предложил Матиссу написать картину для московского особняка: «У меня дома часто музицируют. Я даю больше десяти концертов классической музыки каждую зиму, и ваша картина должна отвечать музыкальному характеру моего дома». Матисс согласился – идея понравилась, гонорар оказался щедрым: «Я очень люблю танец. Танец – необыкновенная вещь. Мне легко жить с танцем». Матисс вспоминал, как танцевали рыбаки на берегу моря, смотрел на людные хороводы натуристов: они «забирали ночами энергию земли и крепко держались за руки, чтобы энергия не улетучилась, а сохранилась внутри их круга, наполнила их тела силой». Много вечеров Матисс проводил в кафе «Мулен де ла Галлет» – смотрел, как, взявшись за руки, кружатся красавицы в страстном вихре: «Вернувшись домой, я скомпоновал свой танец на холсте в четыре метра, напевая тот же мотив, что я слышал в кафе, и вся композиция и танцующие объединились в едином ритме. Когда я рисовал “Танец”, я испытывал любопытство, какое чувствуешь в незнакомой стране, потому что я ещё никогда не продвигался так далеко в выражении цвета. Я мог дать сильный контраст – чёрный и розовый, и голубые оттенки, чтобы создать музыку цвета, не имевшую соответствия с действительностью, но по чувству соответствующую танцу».

Самое главное в живописи – дать на ограниченном пространстве идею беспредельности. «Танец» – синее небо, зелёная трава, пять красных загадочных фигур кружатся в упоении… они опьянены землёй, свободой, страстью. «В танце человек превращается в высшее, волшебное существо. Он будто готовится к полёту, он чувствует себя Богом, вращается в экстазе и видит в мечтах, как действуют боги».

Матисс отправил эскизы Щукину. Сергей Иванович в восторге, но напуган:

«Сударь!

Я не могу повесить обнажённых у себя в доме, на лестнице. У нас в России не принято показывать, как и в Италии XVII века, фигуры Ню. Может быть, накинуть на танцующих платья?»

На следующий день Щукин отправил телеграмму-молнию:

«Я не спал всю ночь. Решение принял. Забудьте мои глупые страхи, я согласен на хоровод обнажённых».

Но Щукин всё-таки поставил условие:

«Ваше панно “Танец” полно такого благородства, что я решил пойти наперекор нашим буржуазным воззрениям и поместить на лестнице моего дома картину с обнажёнными, но тогда мне понадобится второе панно, сюжетом которого была бы Музыка».

Матисс играл на скрипке. Ему нравилось слушать печальный и нежный звук, он напоминал о случайностях, удивительных снах. Ему нравилось рассматривать старинные скрипки, осторожно прикасаться к ним, поглаживать: «Я считаю, что каждый мазок, каждая линия на полотне должна быть тщательно и с наслаждением продумана, как в музыке. Надо писать, как поёшь, без принуждения. Цвета обладают собственной красотой – её надо сохранять, как в музыке стараются сохранить тембр». Музыка и цвет не тождественны, но пути их параллельны. Семи нот достаточно, чтобы написать любую партитуру. Почему в изобразительном искусстве должно быть по-другому? Важно не количество цвета, а выбор. Живопись – постоянное исследование и в то же время увлекательное приключение. Матисс говорил: «В моей картине “Музыка” небо было написано прекрасным синим цветом, самым синим цветом, самым синим из всех синих. Деревья были написаны зелёным, а цветы – звучным вермильоном. С этими тремя красками я достиг яркого аккорда и чистоты цвета, а главное – цвет был согласован с формой. Моя цель – передать мои чувства, моё душевное состояние».

Пять странных существ – людей ли, духов ли, фантастических сущностей… Один из них играет на скрипке, другой – на флейте, трое слушают, мечтают. Матисс считал, что каждая деталь на полотне должна быть скрупулёзно обдумана. Так, в музыке ноты кажутся очень простыми, но если хочешь идти вперёд с этими простыми средствами, нужно всё время искать, пробовать. Его часто спрашивали, почему лица на его картинах условны – нет ни глаз, ни рта, лишь линии, знаки. Он отвечал, что лицо – всегда загадка. Руки, ноги – все линии участвуют в образе, в лице, как в оркестре – различные тембры у каждого инструмента. Если просто показать рот, глаз, нос – ничего особенного не увидите, и наоборот – вы будете видеть человека, искать сходство, если вас увлечёт линия движения, вы будете входить в лабиринт разнообразных элементов, оттенков, черт – и ваше воображение совершенно свободно. Разве не заманчиво?

У Матисса был друг, парикмахер, раз в неделю он стриг усы и бороду художника. Парикмахер был большим знатоком и любителем оперы, а Матисс обожал пение и всегда просил его спеть что-нибудь из «Фигаро». «Боже мой, – говорил Матисс, – как же счастлив тот, кто может так восхитительно петь, легко и от чистого сердца. Хорошо бы научиться так же жить и рисовать!»