Хороший тон. Разговоры запросто, записанные Ириной Кленской

Совет Эрмитажа, директор и комиссары Временного правительства обсуждали сложнейший вопрос – как же быть с коллекцией, вывозить ли сокровища в Москву? Толстой принял решение: отправили два поезда, третий должен был уйти 25 октября. Что же происходило? Правительство тревожилось – немцы наступали, поэтому стали всерьёз раздумывать об эвакуации, о вывозе в Москву ценных предметов.

Толстой оставил воспоминания об этом времени:

«Лично я не сочувствовал риску этого передвижения со связанными с этим упаковкой, погрузкой и разгрузкой, путешествием по неспокойной стране. Но, тем не менее, решение было принято: увозить ценности. В первую очередь к вывозке были намечены наиболее ценные картины Рембрандта, Рафаэля, Тициана. Они вынимались из рам, вкладывались в ящики из сухих досок, обитых клеёнкой, чтобы избежать сырости, и прикреплялись подрамниками к брускам, которые привинчивались к стенкам ящика. Наибольшее беспокойство вызывали хрупкие предметы из тонкого золота и серебра.

С ужасом спрашивал я себя, когда, где и в каком виде эти неоценимые сокровища снова увидят свет Божий? Эрмитаж жил тяжёлой, лихорадочной жизнью: казалось, что переживаешь кошмар или что хоронишь кого-то очень близкого и дорогого. Персонал Эрмитажа работал с большим напряжением, наши учёные сотрудники заворачивали и укладывали эрмитажные сокровища. У меня было опасение, что картины, раз распакованные и выставленные в Москве, могли бы назад не вернуться, так как Первопрестольная всегда ревновала новую столицу, её художественные богатства.

23 октября: чрезвычайно тревожное настроение, брожение среди местного гарнизона и рабочих сильно разрасталось, ожидалось новое выступление большевиков. У Дворца и штабов караул несли юнкера, солдатам правительство не доверяло, матросов боялось.

24 октября: тревога нарастала, с утра мосты через Неву были разведены, чтобы воспрепятствовать большевикам и неверным полкам проникнуть ко Дворцу и правительственным зданиям. Но уже скоро их снова навели и не позволяли разводить, из чего можно было заключить, что дела Временного правительства плохи.

Около 5 часов пополудни мне дали знать по телефону из Эрмитажа, что там получено извещение из Революционного штаба о том, что юнкерский караул будет вскорости сменён другим. Наскоро закусивши, я отправился внутренним ходом в Эрмитаж, встретил старшего по караулу юнкера, спросил, что он намерен делать. Юнкер объяснил: своего поста они не покинут, караула никому не сдадут и будут защищать Эрмитаж до последней возможности.

Около 9 часов вечера раздался громкий стук в мою входную дверь – вошло человек 30 вооружённых преображенцев с унтер-офицером во главе. Они потребовали у юнкеров сдачи оружия и объявили, что сами их сменят. Произошло довольно оживлённое препирательство, старый караул сдался и был обезоружен. Старший юнкер пришёл передо мной извиняться: другого выхода не было – силы отряда их решительно превосходили.

Я должен признаться, что считал более или менее мирное окончание столкновения наиболее отвечающим в данном случае интересам нашего художественного хранилища: Бог знает, что могло бы произойти, сколько бы непоправимого вреда было бы нанесено, если бы внутри здания произошла вооружённая борьба. Сама молодёжь, казалось, была довольна мирным исходом. Многие из них наивно мечтали вернуться в ту же ночь спокойно в училище или даже по домам, но едва ли их мечтам суждено было осуществиться: их повели как военнопленных в Павловские казармы, и дальнейшая их судьба от меня скрыта. Известно только, что в ту ночь погибло большое количество юнкеров.

Я удалился в гоф-фурьерскую, где разбитый от усталости, волнения и недомогания задремал под теканье пулемётов и редкий гул пушек, стрелявших по Дворцу с “Авроры”. Проснувшись в четвёртом часу ночи, я заметил, что везде воцарилась полная тишина. Один из дежурных служителей доложил: всюду спокойно, на Миллионной, на площади, на набережной. В начале седьмого утра он, снова обойдя Эрмитаж, сказал, что в моей квартире, по-видимому, происходит уборка комнат – в окнах виден свет, все комнаты ярко освещены. Это меня встревожило: у меня была договорённость – не зажигать электричество в квартире, не затемнив окна, не привлекать внимание. Я позвонил к себе домой. Оказалось, что уже несколько часов идёт грабёж: разбиты шкафы, комоды, сундуки, грабители меня ищут, чтобы убить. Наша горничная старалась их убедить, что хозяин – настоящий большевик, то есть хороший, порядочный человек, и никакого преследования и убийства не заслуживает».

Через некоторое время, получив специальный пропуск, граф Толстой смог войти в свою квартиру. «Вид квартиры был ужасный: мебель во многих комнатах была свалена, везде была невероятная грязь, в некоторых местах на полу было нагажено. Мало-помалу из общего хаоса начинали выглядывать знакомые вещи, дорогие сердцу. Взяв несколько фотографий, книг, мы поспешили удалиться из Эрмитажа – я уехал на квартиру к нашим родственникам, где и поселился с семьёй на всю зиму, окружённый их заботами и ласкою».