Хороший тон. Разговоры запросто, записанные Ириной Кленской

«Работы было очень много – надо надёжно укрыть оставшиеся экспонаты, приспособить все залы и помещения к военной обстановке. На стёкла многочисленных окон наклеивали полоски бумаги крест-накрест для того, чтобы при ударе взрывной волны стёкла не рассыпались мелкими осколками. Самая большая работа – подготовить бомбоубежище в подвалах, их надо приспособить для жилья: привезти и расставить кровати, заложить окна, подготовить канализацию. Очень много рутинных, нудных, но необходимых действий. Как ни странно, но ежедневный, самый обыкновенный для самых обыкновенных нужд труд каким-то образом возвращал людям относительное спокойствие, приводил нервы в норму, отвлекал от страшных мыслей. Срабатывал простой закон: чем больше ты занят, тем меньше тревожишься. Главное – добиться, чтобы война не нарушила привычный распорядок работы. Строжайшая дисциплина помогала выживать: жёстко наказывали даже за самые незначительные нарушения, а если человек опаздывал на работу, или уклонялся, или не выполнял поручения в положенный срок, или халтурил, не дай Бог, принимались строжайшие меры вплоть до увольнения. Но даже выговор в военное время получать было небезопасно».

Конечно, многих людей такие меры раздражали, возмущали, но время показало – иногда беспощадность и жёсткость бывают во благо.

Руководитель должен, безусловно, считаться с обстоятельствами, входить в положение других людей, уметь сочувствовать, но он должен уметь и держать порядок. Какой ценой? Оправданна ли чрезмерная строгость? Иногда – безусловно да, а иногда – безусловно нет. Где грань? Как не нарушить равновесие? Трудный вопрос, ответ – ещё труднее. Руководитель – тот, кто отвечает, и прежде всего – за неудачи, поражения, потери, как физические, так и нравственные, душевные.

Люди приняли решение Орбели и, может быть, посчитали его справедливым. Я иногда задаюсь вопросом: как бы я поступил? Жёсткие меры… спасали от равнодушия. Во время блокады чувство полной опустошённости, полной эмоциональной немоты овладевало людьми и, как ни странно, строгий порядок каким-то удивительным образом мешал равнодушию и оцепенению.

Пустые рамы – необычное, но мудрое распоряжение Орбели: все рамы уехавших картин оставить на месте – всё должно быть, как и было. Это решение, которое тогда многие воспринимали скептически, на самом деле упростило процедуру возвращения: из эвакуации картины вернулись на прежние места. Всего 18 дней потребовалось, чтобы восстановить экспозиции. Рамы не сняты – значит, они просто ждут своих хозяев, а хозяева верят, что они вернутся, потому что их ждут. Согласитесь: таинственность некоторых примет изящна и настраивает на оптимистичное восприятие действительности.

Павел Филиппович Губчевский говорил, что пустые рамы напоминают глаза, которые вглядывались в пустоту, бездну, а бездна вглядывалась в нас. Он провёл несколько экскурсий: рассказывал о картинах, которые покинули свои рамы, подробно рассказывал о сюжетах, художниках, о судьбах шедевров. Губчевский провёл экскурсию для солдат, которые помогали разбирать завалы после авианалётов: «Ребята были совсем молоденькие, только-только прибыли из Сибири и на фронте ещё не были». Губчевский решил отблагодарить их, повёл по Эрмитажу, рассказывал, как они смотрели на него с восторгом, внимательно слушали и представляли себе яркий свет, прекрасные лица, изысканные движения, красоту, покой и наслаждение: «Это была самая удивительная экскурсия в моей жизни, и, оказывается, пустые рамы впечатляют, завораживают, возбуждают воображение, усиливают внутреннее зрение».

Пустота превращалась в тайное знание. Люди сосредоточенно, пристально вглядывались в загадочное пространство, заключённое в раму. Можно представить себе, как это было: промороженные за зиму стены Эрмитажа, покрытые инеем сверху донизу; шаги, гулко разносившиеся по пустым залам; прямоугольники рам – золотых, дубовых, то маленьких, то огромных, то гладких, то с вычурной резьбой, украшенных орнаментом. Рамы, которых раньше не замечали и которые теперь стали самостоятельными: одни – претендуя заполнить собой пустоту, другие – подчёркивая пустоту, которую они обнимали. Эти рамы от Пуссена, Рембрандта, Кранаха, от голландцев, французов, итальянцев были для Губчевского обозначением существующих картин: он видел в мельчайших подробностях оттенки света, цвета, фигуры, лица, улыбки. Он говорил – ему верили, он говорил – и люди видели то, о чём он говорил. Слово воссоздавало картины, возвращало их, заставляло играть всеми красками, причём с такой яркостью, с такой изобразительной силой, что они навсегда оставались в памяти.

Павел Губчевский – научный сотрудник, лектор, искусствовед. Он не робел ни перед какими трудностями: упаковывал вещи, стоял диспетчером на подъездах, когда ящики вывозили из музея, дежурил на крышах – активный, всегда доброжелательный, всегда в хорошем, бодром настроении. Его очень ценили в Эрмитаже, и именно ему доверили опасное и важнейшее дело – его назначили начальником охраны Эрмитажа.