Хоровод

- Радовская стояла прямо и спокойно, но во всей ее фигуре угадывалось скрытое нетерпение, шея была напряжена, грациозная голова венчала ее, а глаза были устремлены прямо и не глядели даже на Ивана. Он тоже видимо изменился и двигался будто во сне - плавно и мягко. “Странная пара, - мелькнуло в голове, - что-то принесет эта затея?” И еще подумал я, наблюдая сбоку за невестой, которая, крепко сложив губы, принимала миропомазание, что такую женщину надобно любить… как бы это выразить?… - Генерал поискал недостающих слов и, может быть, за этим устремил глаза в темноту, где уж пятую, верно, трубку пережигал Семен Матвеевич и откуда в ответ на этот взгляд послышалось непринужденное и одобряющее кряхтенье. - В общем, господа, - продолжил рассказчик, - если уж любить такую, то требуется отдать себя всего без остатка, всю жизнь свою превратить в любовь, с эдакою женщиной нельзя отделаться через годов шесть-семь ничего не значащей фразой, туфлями без задников и бухарским халатом. Все это - прочь. Это исключается с первого дня и до последнего. Такая, знаете, почудилась мне страсть в ней. А подобная страсть - страсть какая штука, и голову сложишь - не заметишь… Хорошо еще, что в зрелых годах остужается она умом. Да ведь и цель ее, правду сказать, - избежать всеми правдами этих самых зрелых лет, потому что знает человек, что настоящий костер горит лишь однажды, но, вспыхнув и набрав силу, он, увы, затухает, и ничего другого не остается, как вспоминать, а другими словами, ворошить прутиком уголья, которые могут еще подарить толику тепла, но обсушить - уже никак. - Севастьянов помолчал, подумал, склонив голову набок, присматриваясь к огоньку свечи прищуренным взглядом. - Был молод, господа, думал, что это многократно. Ан нет - иной и жизнь проживет и ничего похожего не испытает. Вот и я пока… того… - невесело улыбнулся он. - Все у меня впереди. Однако я не туда что-то клоню. Итак, посочувствовал я, честно говоря, Ивану Сергеевичу, зная-то его нрав. Hо в силу того, что никто не ведает, какой конец приобрела эта история, если вообще приобрела, то это и осталось одним только воспоминанием. Князь Иван сложил руки на груди и безумными глазами взирал на ту жертву, которая сейчас приносилась католичкой на алтарь любви, где православие - лишь подстава на долгой дороге, когда с надрывающей душу жалостию оставляют любимую и измученную упряжку. Розен неслышно приблизился ко мне сзади. “Ишь, длинноволосый, - зло прошептал он, - насилу уговорили, боялся он все… Кого он, хотел бы я знать, вообще может бояться с такой-то рожей? Hа тысяче рублей уступил”. - “Hа тысяче!” - почти вскричал я и с новым интересом уставился на попа. Поп выступал с повседневной привычкой ремесленника, и серебряное распятие казалось перекрещенными хворостинками в его пухлых, мясистых руках. Долгонько они его упрашивали: за подобные ночные бдения Синод по головке не гладил, вмиг лишались прихода - и прощай битки в сметане. Hо чего не делают деньги, однако просить такую сумму показалось мне верхом наглости и неприличия. Поп словно угадал мои мысли, потому что бросил на меня украдкой тревожный взгляд. Одним словом, таинство вдруг превратилось в чурку, из которой строгает егерь незатейливую игрушку для своих ребят.