Хоровод воды

Как водится, муж любил ее без памяти, хотя до самой смерти огорчался, что врачи запретили его красавице-жене иметь детей: наученная горьким опытом Любочка соврала, мол, из-за некоторых деталей женской анатомии не может выносить ребенка, более того – беременность для нее смертельно опасна. Это была единственная ложь за всю их долгую жизнь: вопреки слухам Любочка ни разу не изменила мужу, хотя в их квартире на Фрунзенской не переводились музыканты, поэты, спортсмены и молодые ученые. Они посвящали хозяйке дома стихи, звали в Дубну и на Домбай, норовили поцеловать в коридоре.

Никто не мог поверить, что она действительно любила своего мужа.

Большое зеркало в позолоченной раме. Любочка руками приподнимает свисающие груди, разглаживает складки, прорезающие живот, задумчиво смотрит на располневшие бедра. Она все еще красива – зрелой красотой увядания, и вот привычно кружится перед зеркалом, будто не было всех этих лет. Потом открывает шкаф и долго выбирает платье.

Сегодня ей исполняется сорок, у них в гостях – вся Москва.

(Маша сворачивается калачиком в кресле. Зачем раз за разом Любочка приходит к ней? Может, это ее кресло? Маша купила три года назад в комиссионке – наверное, наследники сдали. Впрочем, какие у Любочки наследники? Может, родственники мужа?

Не было у Любочки никаких наследников. Маша – ее наследница, единственная хранительница выцветших картинок, владелица шкатулки с детскими секретиками, провидица наоборот.)

Большая пустая квартира, женская фигура в кресле, в углах клубятся тени, прожитые жизни, умолкшие голоса. Никто уже не зовет ее Любочкой. Любовь Юрьевна. Она покусывает ногти, смотрит телевизор, переключает программы: новости, мексиканские сериалы, криминальная хроника, бальные танцы – ах! А потом снова нажимает кнопку и замирает: какой вид, говорит Фанфан, Аделина что-то отвечает, и Любочка думает: за эти годы Лоллобриджида совсем не постарела.

Она смотрит телевизор. Ее клонит в сон – то ли сумерки, то ли возраст. Она уже не помнит сюжета, а эпизоды такие короткие, словно пленка все время рвется. Лоллобриджида танцует на школьной сцене, Лоллобриджида рассматривает синяк, убегает из дома, спрашивает: Правда, я красавица? плачет всю ночь, огрызается на девушку с ребенком…

Какая грандиозная массовка, думает Любочка, сколько эпизодических ролей, сколько статистов. Что с ними сталось? Алкоголик-сосед, небось, давно умер, а бабушку я сама схоронила в шестьдесят пятом. Что случилось потом с Зиночкой Синицыной, с Наташей Шапитько, с Колей, с незнакомой женщиной в кинозале? Со всеми музыкантами, поэтами и спортсменами, которых в последний раз видела десять лет назад на похоронах мужа.

Любочка встает, идет, шаркая, в большую комнату. Вспыхивает стосвечовыми лампами люстра. Зеркало так и стоит занавешенное с того самого дня. Любочка сдергивает пыльную штору. Старая женщина стоит перед зеркалом. Я красавица, правда? – говорит она, а затем медленно и очень осторожно дважды поворачивается вокруг своей оси.

44. Разумеется, чай

Когда я пью, думает Мореухов, Бог любуется мной. Когда я трезв, я не понимаю, как можно жить в этом городе. Здесь весна приходит только к Пасхе, а до того – поземка, пороша, слякоть, морось. Мерзость. Еду на другой конец города повидаться с матерью, в кои-то веки – трезвый. Вот она порадуется. Скажу – завязал. Все равно, впрочем, не поверит.

И вот Мореухов сидит у матери на кухне, пьет, разумеется, чай – в последние годы мама спиртного не держит, боится, что сын уйдет в запой. Ну вот, Мореухов пьет чай и думает, как лучше спросить про дядю Сашу. К пятидесяти пяти годам Лёлины голубые глаза выцвели, кожа пошла неприятными пятнами, врачи на всякий случай запретили ездить на юг – но все равно прошлым летом слетала в Турцию, как-никак заграница, столько лет мечтала.

Зарплата редактора невелика, мама даже намекала Мореухову: хорошо бы съехаться, а вторую квартиру сдать. Мореухов отказался: взрослый уже с мамой жить.

У них две квартиры: дедова, где живет Елена Григорьевна, и кооперативная в Тропарево, купленная еще в семидесятые. После смерти деда на «Сокол» переехала бабушка Оля, а после ее смерти – мама. Говорит, так и не смогла полюбить этот район, скучает по тропаревскому лесу. Наверное, в гости хочет, но как ее позовешь? В такую квартиру, как у Мореухова, любящий сын мать не пригласит: хаос и распад, смотреть страшно.

А здесь, на «Соколе», чистенько, аккуратно, как при бабушке Оле десять, нет, уже одиннадцать лет назад.