Хосе Рисаль

Существуют веские свидетельства, говорящие о подложности отречения. Сомнительно тут все повествование Балагера. Он утверждает, что в ночь перед казнью Рисаль проснулся после короткого сна и они вместе провели остаток ночи в молитвах, рыданиях и лобзаниях. Это очень непохоже на Рисаля и не соответствует его поведению в утро казни. Он утверждает далее, что утром, до прихода матери, обвенчал его с Хосефиной, чего никак не могло быть[37]. Сомнителен и рассказ Балагера о том, что он не сопровождал Рисаля в последний путь под влиянием нахлынувших на него чувств (Рисаль, по его словам, будто бы сам сказал ему: «Вы слишком расстроены, падре, вам нельзя идти»). Это время Балагер использовал для того, чтобы доложить Пио Пи об успехе «отречения». Тот, в свою очередь, сообщил архиепископу Носаледе, и Носаледа в тот же день объявил: «Свершилось, грешник раскаялся». А когда было объявлено, уже никто из церковников не мог подвергнуть сообщение сомнениям, ибо это означало бы дискредитацию верховной церковной власти на Филиппинах, да еще в условиях мятежа.

Переданный Балагером Пио Пи текст «отречения» мог быть только текстом, написанным еще в Дапитане, но не подписанным Рисалем (не случайно и церковники призывают, что вначале к ним поступил текст без подписи). Вспомним, что в Дапитане был и Балагер, и еще там он старался склонить Рисаля к отречению. О том, что текст написан в Дапитане, свидетельствуют слова: «в ней же (католической религии. — И. П.) хочу жить и умереть». Слово «жить» могло быть употреблено только в Дапитане, но никак не накануне казни, когда Ри-саль уже знал, что жить ему осталось семь с половиной часов.

Главными являются доказательства, вытекающие из поведения и Рисаля, и других лиц. Мы приведем только три из них, убедительно, на наш взгляд, свидетельствующих о подложности отречения.

Первое, Утром 30 декабря при кратковременном свидании с матерью Рисаль ни слова не сказал о своем возвращении в лоно церкви. Между тем это, несомненно, утешило бы убитую горем женщину — ведь она была искренне верующей и всегда осуждала вольнодумство сына. Рисаль горячо любил и даже обожал свою мать, так что умолчание о раскаянии было бы с его стороны необъяснимой жестокостью.

Второе. Если бы Рисаль действительно отрекся, ему бы не отказали в христианском погребении — иезуиты не могли упустить случая нажить на этом капитал. Между тем Рисаль был похоронен без гроба, вне той части кладбища, где хоронили по католическому обряду, на неосвященной земле («А может быть, земля была освящена на этот случай», — возражают церковники, но довод этот слаб). В кладбищенской книге отмечено шесть погребений от 30 декабря 1896 года: на одной странице трое исповедовавшихся и причастившихся перед смертью, на другой — самоубийца, Рисаль и человек, погибший при пожаре, чья конфессиональная принадлежность не могла быть установлена. Иезуиты в принципе готовы на все. но к богу они относятся вполне серьезно и не осмелились дать христианское погребение отступнику.

Третье. Когда в газетах появился текст отречения, в них же сообщалось, что на девятый день иезуиты отслужат мессу по покойному. Вся семья Рисаля прибыла рано утром, чтобы присутствовать при богослужении. Им несколько раз говорили, что месса вот-вот начнется, и лишь к вечеру сказали, что месса была отслужена еще до их прихода. Причина отказа от мессы может быть только одна — иезуиты не могли служить ее по «еретику».

Подложность отречения Рисаля можно считать доказанной.

Нам остается только проследить, что же стало со спиртовкой Рисаля[38]. Луис Тавиель де Андраде сдержал слово: уже 30 декабря, когда Нарсиса обходила все кладбища Манилы, спиртовку доставили Тринидад. Она была вместе с другой сестрой Рисаля, Марией. Поначалу женщины решили, что спиртовка пуста, но потом все же догадались заглянуть вовнутрь. Там была какая-то свернутая пополам бумага, которую Тринидад и извлекла с помощью заколки для волос. Это был исписанный с двух сторон лист размером девять сантиметров на пятнадцать. Текст — стихотворение Рисаля, записанное им в ночь перед казнью. Мы говорим «записанное», а не «написанное», потому что стихотворение в 14 кинтилий, 70 строк не могло быть написанным за те несколько минут, когда Рисаль был наедине с собой, — остальное время его осаждали иезуиты. В тексте нет ни одной помарки, ни одного исправления. Видимо, Рисаль держал стихотворение в памяти (а она у него была превосходной) и доверил его бумаге только за несколько часов до смерти.

Называется оно «Последнее прощай» (собственно, так его назвали позднее, оригинал не содержит названия) и считается лучшим произведением Рисаля и всей филиппинской литературы. Она известна за пределами Филиппин прежде всего по этой «лебединой песне» великого филиппинца, переведенной на десятки языков. Существуют три русских перевода.

В «Последнем прощай» довольно отчетливо выделяются два авторских голоса: голос сына родины, прощающегося с отчизной, и голос сына, брата и возлюбленного, прощающегося с родными людьми.