Хосе Рисаль

Рисаль садится за стол и пишет первое письмо — семье:

«Мои дороги родители, брат и сестры! Прежде чем я умру, я хочу увидеть кого-нибудь из вас, хотя это будет мучительно. Пусть придут самые храбрые. Мне надо сказать вам нечто важное. Ваш сын и брат, который искрение любит вас. Хосе Рисаль».

Второе письмо — Блюментритту:

«Мой любимый брат! Когда ты получишь это письмо, я уже буду мертв. Меня расстреляют завтра в 7 утра. Но я не виновен в восстании. Я умираю с чистой совестью. Прощай мой лучший, мой самый дорогой друг, и не думай обо мне плохо. Форт Сантьяго, 29 декабря 1896 г.». (По получении этого письма Блюментритт лишится чувств.)

Третье письмо — Пасиано. Отношения между братьями сложные, Пасиано считает, что Пепе сам во многом виноват, избегал встреч с ним (а возможности для них были во время ссылки в Дапитан). Рисаль пишет:

«Мой любимый брат! Мы не виделись четыре с половиной года, не писали друг другу. Думаю, это не от недостатка любви с твоей или моей стороны — мы так хорошо понимаем друг друга, что слова не нужны. Я должен умереть, и обращаюсь с последними словами к тебе: я глубоко скорблю, что оставляю тебя одного в жизни, возлагаю на тебя бремя заботы о родителях и семье! Я все вспоминаю, как много ты помог мне в жизни. Поверь мне: я старался не жить впустую. Брат мой, если плоды оказались горькими, то это не моя вина, но вина обстоятельств. Я знаю, тебе пришлось страдать из-за меня, я искренне сожалею. Заверяю тебя, брат мой, что я не виновен в восстании. Возможно, мои предыдущие писания способствовали ему — этого я не могу отрицать вполне, — но я полагал, что искупил это своей ссылкой. Твой брат Хосе Рисаль».

Письма тут же отсылаются с нарочным: Блюментритту — на почту, родственникам — непосредственно адресатам. Иезуиты вновь подступаются к Рисалю. Он вежливо, но твердо стоит на своем: нет, ему не нужны слова утешения, он не намерен исповедоваться и, уж конечно, не намерен отрекаться. Первая пара иезуитов уходит в 9 часов утра, ее сменяет иезуит Росельс, чьи попытки тоже не имеют успеха, и в 10 часов в камеру входит еще одна зловещая пара: Вилаклара и Балагер. Им удается втянуть Рисаля в религиозный спор.

Его суть дошла до нас в изложении Балагера, который много пишет о себе. На деле он весьма посредственный ум, и не ему преуспеть там, где потерпел неудачу такой блестящий полемист, как Пабло Пастельс.

Из-под завесы балагеровских самовосхвалений достаточно отчетливо вырисовывается твердая позиция Рисаля: он стоит на своем, он верит в разум и признает бога лишь постольку, поскольку этого требует разум. Такой бог — не католический бог. В полдень Балагер оставляет осужденного (Вилаклара остается на месте) и спешит во дворец архиепископа с докладом. Тот сокрушается: дьявольскую силу, овладевшую Рисалем, одолеть нелегко. Приказано бить в колокола всех манильских церквей, молиться за обращение обреченного, кое-где на алтари возлагают святые дары — все это призвано помочь сломить упорство грешника.

Другие иезуиты сменяют Вилаклару, но продолжить религиозную беседу не удается: к Рисалю приходят сестры, племянница и племянник. Поодиночке сестер вводят к нему, каждой он говорит несколько слов в присутствии охраны, просит не забывать о нем, передает последние подарки: кому книгу, кому булавку… Последней вводят Тринидад, лучше всего владеющую английским языком.

— Мне жаль, Трининг, — говорит он, — я уже все роздал, тебе ничего не осталось. Но я попрошу, чтобы тебе передали мою спиртовку. Там есть кое-что внутри, — вдруг быстро произносит он по-английски. — И еще посмотрите в моих башмаках.

Тринидад не совсем понимает слова брата, но запоминает их. Женщин уводят. За дело снова принимаются иезуиты. Около камеры крутится все тот же Матэ, расспрашивает шныряющих взад и вперед иезуитов, солдат и офицеров охраны. В полночь он шлет телеграмму в свою газету: «Меня заверили, что Рисаль отречется от своих заблуждений». И еще: «У Рисаля произошла странная реакция. Он потребовал бумагу, перо и чернила и начал писать стихи».

Тем временем донья Теодора с дочерьми и на сей раз с Хосефиной снова дежурит у ворот дворца генерал-губернатора. Ее снова не принимают, но она не уходит, она ждет, когда появится Полавьеха. Поздно вечером генерал, только что получивший очередное сообщение о крупных потерях испанцев, выходит из дворца. Женщины, рыдая, падают ему в ноги и молят о милосердии. Натягивая перчатки, генерал говорит обычные слова, которые произносили и будут произносить люди, в чьих руках власть: суровая необходимость и тяжелая обязанность не позволяют ему проявить милосердие, к которому сам он склоняется в своем сердце. Долг есть долг. «Христианский генерал» садится в поданную карету и уезжает. Последняя надежда рушится.