Хождение по буквам

– Я хотел бы написать роман, – сказал Митя.

– Роман? – растерялся Денис. – Про что? Про всё вот это?

Он обвёл рукой широкую лестницу, сбегавшую к небольшой площади, где раз в пять-десять минут появлялся автобус, подбиравший с остановки студентов, разъезжавшихся по домам или в общагу на Бутлерова.

– Нет, – сказал Митя, – про вот это неинтересно. Я хочу написать такую модернистскую книгу, ну, как пишут сейчас в Америке… такие рассказы, превращающиеся друг в друга, такой современный «Декамерон» или, скажем, «Тысяча и одна ночь». Чтобы действие происходило в разных странах, в разные годы. ‹…› У каждой истории – своя дата, свое место, свои герои. Начинаться всё будет в 1885 году… ‹…› Я напишу, как умирает богатый старик, ну, типа Артемио Круса у Фуэнтеса. У него вся власть, все деньги – но он всё равно умирает.

Так всё и происходит. И год соответствует, и богатый старик умирает. И жанр этот называется «калейдоскоп» (персонажи, подчас одни и те же, складываются в различные пространственно-временные конфигурации). То есть название книги точно описывает происходящее на её страницах, как название самой знаменитой картины Малевича точно соответствует изображению на холсте. На эстраде (опять вспомнилась) такой жанр назвали бы «дивертисмент». И это название тоже вполне бы подошло книге Кузнецова – столь она, при общем титаническом объёме, по балетному воздушна в каждом отдельном сюжетном фрагменте. Воздушность эта, в частности, обусловлена тем, что упомянутые выше культурные коды (Ницше с «Заратустрой», парижские таксисты, в роковой час 1914 года везущие солдат на передовую с включёнными счётчиками, вервольф и т. д.) на поверку – всего лишь штампы, устойчивое представление отечественного гуманитария о том, что есть Европа. По существу они ничуть не содержательнее и не глубже сторонних представлений о России: слева – поллитра, справа – гармонь, медведь с балалайкой зажигает вприсядку и т. д. Ну или если не так лубочно – заносчивый Петербург, купеческая Москва; или если о позднем Союзе – пражская весна, Афган, студенческий промискуитет, прорабы перестройки… Согласитесь, это ведь штампы, прописи, декорации для бюджетной драмы или водевиля.

Вероятно, ввиду того, что автор руководствуется устойчивыми представлениями, читатель в процессе знакомства с книгой то и дело испытывает ощущение, что слова того или иного персонажа ему уже знакомы по каким-то прежде прочитанным книгам. Услышав в начале уайльдовскую ноту «почему бы природе не подражать искусству?», на выходе мы имеем литературу, подражающую литературе. А если вернуться в аристотелевский дискурс – подражание подражанию. Тем не менее «Калейдоскоп» непременно переведут на французский-немецкий-британский, ведь нам кажутся столь забавными представления о нас и нашей стране поживших в России иностранцев – европейцы тоже не лишены этой простительной слабости: что же увидел в нас поживший в Европе русский писатель?

И вот ещё: понять не могу, зачем понадобились автору нелепые буферные прокладки между его в хорошем смысле сделанными историями, – прокладки, состоящие из необязательных слов, многозначительных недосказанностей и многоточий? Это рабочие промокашки, вобравшие в себя лишнюю влагу, их надо выкинуть, как использованные памперсы. Без них текст стал бы ещё балетнее и воздушнее.

Есть и несколько пропущенных «блошек» в тексте (читал верстку): в одном месте, например, слиплась прямая речь персонажей (страницу не отметил, а сейчас не найти), или вот на стр. 29 написано, что в юности герой променял «провинциальность австрийского захолустья на лоск наполеоновского Парижа», а на стр. 30 тот же герой говорит: «в семнадцать я покинул Пруссию моего детства». Возможно, если книга не ушла в печать, что-то ещё можно поправить.

Преклоняюсь перед работоспособностью автора (вполне серьёзно – труд гигантский, только список литературы занимает пять с половиной страниц), ценю чувство формы в каждой отдельно взятой новелле, но книга не с моей полки.

Аглая Топорова. «Украина трёх революций»