«Хождение вкруг». Ритуальная практика первых общин христоверов

На людей, имевших несчастье попасть в руки комиссии, ее образ действий мог иметь только деморализующее влияние. Почти все колодники спешили отречься от заблуждения и изъявить покорность церкви; упорствовавших было очень немного, – насколько известно, решились отстаивать свою веру только капитан Смурыгин в Тайной канцелярии (Д. 68. Л. 9–10), Андрей Плотников при увещании в Синоде (Д. 100. Л. 494), Клим Анофриев в застенке комиссии (на виске покаялся, Д. 6. Л. 390–392) и старица переяславского княж-Андреева монастыря Максимилла Максимова при увещании в комиссии же (Д. 78. Экстракт. Л. 660). Но и обращение к церкви, по всей вероятности, было сознательным и искренним только в редких случаях. Самая успешность увещаний, результатом которых почти всегда было немедленное покаяние подсудимого, служит лучшим доказательством их бесплодности в религиозном и нравственном отношениях: зная значение этих увещаний в судебной процедуре, видя в священнике, если не такого же палача, какой был светский судья, то его ближайшего помощника, колодник спешил каяться, как спешил виниться и оговаривать других перед повытчиком и асессором, в надежде облегчить тем свою участь, избежать истязаний. Вообще, искренних признаний нельзя было ожидать от людей, смотревших на своих судей как на гонителей. Более мужественные, как Андреян Петров и Григорий Артамонов, старались даже избегать дачи показаний, притворяясь на допросах немыми; Григорий Артамонов, особенно твердо выдерживавший эту роль с «презельных» двух розысков ничего не говорил и стал показывать только с третьей пытки (Д. 80. Л. 832–835). Негодование и ожесточение против судей выражалось, впрочем, иногда и более активно. Смурыгин осаждал комиссию устными и письменными жалобами на медлительность следствия и неуместную суровость процедуры. 9 сентября 1748 года он говорил присутствующим: «Аще бы касалось до него какое дело, то б чрез такое продолжение можно б-де ему объявить, а то и доныне не объявляют, а доказательства-де и свидетельства на него и доныне нет, и содержится он, Смурыгин, под караулом, признавает яко напрасно» (Д. 68). В записке, поданной комиссии 30 сентября того же года, он энергично осуждал приемы судей: «Он, Андреян, на меня и на себя показал напрасно (о заклании младенцев в секте), убоясь розысков, за немощь плоти своей; да и не дивно: аще сами Святые Отцы наши, убоясь таких же мук, каковы ныне здесь бывают, и самого спасителя нашего отпирались, а ему, Андреяну, не дивно» (Там же). Андреян Петров при расспросе объявил за собою слово и дело и требовал, чтобы его переслали в Тайную канцелярию; комиссия, однако, сама допросила его под пыткой (4 марта 1748 года) и узнала, что «слово и дело кричал он в такой силе: нас-де спрашивают в комиссии об убийстве (разумея, вероятно, допрос о найденном во дворе его зарытом под печью трупе), а сами убивают людей: караульный солдат сказывал ему, Андреяну, в 1747 году, что при расспросе в комиссии был засечен до смерти взятый мужик» (Д. 68. Л. 180–184). Весьма вероятно, что заявление Андреяна имело некоторое фактическое основание: 26 сентября 1747 года, спустя неделю после расспроса под плетьми, умер колодник крестьянин Тихон Яковлев (см. Д. 88). Особенно ненавистным должен был представляться подсудимым асессор Грин[ь]ков. Мы уже видели, что он плохо уживался и с товарищами своими по присутствию, которые постоянно жаловались на его сварливый и буйный нрав. Но это был человек, по-видимому, не свободный и от упрека в пристрастности: в октябре 1748 года, вследствие заявленного колодником Еремеем Хреновым подозрения на Грин[ь]кова, асессор Радилов отказался присутствовать вместе с последним при розысках по делам, касавшихся Хренова (см. Д. 66. Л. 58–62); Андреян Петров перед присутствием 5 февраля 1748 года решился заявить, что данное им несколько дней назад показание было совершенно искажено в письменной передаче по указаниям Грин[ь]кова (Д. 67. Л. 142). О жестокости Грин[ь]кова дают понятие приговоры его, занесенные в поданные Синоду экстракты: во всех случаях, где он расходился во мнениях с товарищем своим Радиловым, предлагаемые им меры наказания были выше, причем иногда мотивом приговора было лишь подозрение («немалое сумнение»), которое Радилов не решался признать основательным. Во мнениях о княжне Дарье Хованской, крестьянах Антоне Иванове, Фекле Григорьевой, Афимье Бочаровой (Д. 100, экстракт 1), Андрее Андрееве, Егоре Иванове, Мавре Григорьевой, сыне Барашевского мещанина Петра Васильева Осипова и старице Никитского монастыря Евдокии Григорьевой (Д. 100, экстракт 2), не были допущены Грин[ь] ковым смягчающие вину обстоятельства, указанные Радиловым; но по подозрению, при недостаточных уликах нашел он возможным осудить старицу Ивановского монастыря Дорофею Антонову (Д. 100, экстракт 1), крестьянку Татьяну Тимофееву и купца Ивана Кононова (Д. 100, экстракт 3), при отсутствии каких-либо изобличающих показаний – служительницу княжны Хованской Аксинью Петрову (Д. 100, экстракт 1). В задержании колодники утрачивали и те добрые качества, которые по преимуществу воспитывались в них сектантской моралью. Вопреки известным заповедям: «Вина и пива не пить, где песни поют, не слушать, где драки случаются, тут не стоять и не браниться», содержавшиеся в Спасской улице колодники предавались разгулу: «От колодников и караульных солдат, – жаловался комиссии в 1747 году священник церкви Спаса во Спасской, – происходят обывателям немалые обиды, и колодникам солдаты приносят вино, и бывают те колодники пьяны и в пьянстве своем чинят великие крики и шум, а солдатство пляски чинят и песни поют» (Д. 91. Л. 58). Не лучше товарищей своих по заключению оказался и лжеучитель Варлаам Шишков, в пьяном виде покушавшийся бежать в декабре 1740 года (Д. 95. Л. 1).