Хожение за три моря Афанасия Никитина (другой перевод и текстологическая обработка)

ших приблудившегося к ним «травоядца инородного» верблюда. ⁴²Но «Сте- фаиит и Ихнилат» был переводным памятником; в оригинальной русской литературе XV в. тема «инородного» чужеземца неизвестна. С повествованием, где русский выступает как одинокий бедствующий инородец в чужой стране, мы встречаемся уже в литературе нового времени. Это — «Игрок» Достоевского, «Без языка» Короленко или парижские рассказы Ремизова.

Афанасий Никитин не только был иноземцем, «гарипом» — он, кроме того, в течение долгого времени не был уверен, что ему удастся вырваться из этого состояния и вернуться на Русь: «Горе мне окаянному, яко от пути истиннаго заблудихся и пути не знаю уже, камо пойду... Господи!.. Не отврати лица от рабища твоего, яко в скорби есмь... Пути не знаю, иже камо пойду из Гундустана...» (Л, л. 452 об., 454). Что же ему оставалось делать? Иногда он просто впадал в хандру и отчаяние: «А все черные люди, а все злодеи, а жонки все бляди, да веди (ведьмы — Я. Л.), да тати, да ложь, да зелие, осподарев морят зелием...» (Л, л. 446). Эти слова Никитина истолковывались разными авторами по- разному: Г. Ленхофф склонна была относить их к индуистам и видеть в них доказательство желания Никитина примкнуть к господам страны — мусульманам; ⁴³Н. И. Прокофьев относит слова Никитина к «феодальным верхам и правителям Индии». ⁴⁴Приведенные слова Никитина непосредственно примыкают к его рассказу о бидарском базаре, где едва ли могли быть представлены преимущественно «феодальные верхи», да и вообще какая-либо одна группа жителей «Гундустана». Эти слова — не характеристика «индеян»: у Никитина, как мы увидим, вскоре завязались с ними иные, куда более человечные отношения, а просто выражение крайнего недовольства жизцью в чужой стране.

Но застряв в «Индийской стране» прочно, русский «гарип» не мог только ограничиваться выражением своей хандры и тоски по родине. Он неизбежно должен был начать смотреть на мир другими глазами — теперь уже не как представитель большинства населения, а как метэк. И тут он находил общий язык с другими неполноправными людьми «Гундустана»: «индеянами» — «кафирами», «язычниками», как именовали мусульмане индуистов. «... И познася со многыми индеяны. И сказах им веру свою, что есми не бесерменин — исаядениени (веры Иисусовой) есмь християнин, а имя мне Офонасей, а бесерменское имя хозя Исуф Хоросани. И они же не учали от меня крыти (скрываться) ни о чем, ни о естве, ни о торговле, ни о маназу (молитве), ни о иных вѳ- щех, ни жон своих не учали крыти...» (Т, л. 377). Это было тем более дорогим знаком доверия, что «индеяне», как отметил Никитин, «з бесер- мены ни пиют, ни ядят..., а от бесермен крыются, чтоб не посмотрит ни в горнець, ни в еству. А толко посмотрит, ино тое ествы не едят» (Л, 448об).

⁴²Стефанит и Ихнилат. Средневековая книга басен по русским рукописям XV—XVII ві*. Л., 1969, с. 22—24.

⁴³Lennhoff G. Beyond Three Seas..., p. 437.

⁴⁴Прокофьев H. И. Предисловие, с. 25.

6 Хожение за три моря

Но жить все-таки приходилось в стране, где правили преимущественно «бесермене». И Никитин вынужден был поступать, как поступает обычно метэк в иноземном окружении: именовался «нормальным», по- «бесерменски» звучащим именем «хозя (ходжа) Исуф Хоросани», заодно приписывая себе «нейтральное», хоть и не местное, но все же мусульманское, «хоросанское» происхождение (Хоросан — область в Иране). Сдвиги происходили не только во внешнем поведении «гарипа», но и в его психологии. Окружающая среда оказывала какое-то влияние на Никитина. Бахманидский мусульманский султан был могущественен, он вел — по крайней мере, в то время, когда Никитин жил в Индии — успешные войны с соседями. Чем объяснялись такие успехи? Современникам они казались грандиозными и неотвратимыми — человек средних веков неизбежно думал в таких случаях о благоволении божьем. Не случайно рассуждения Никитина о «правой вере» следовали за фразой, вырвавшейся у него после рассказа о военных успехах султана: «Такова сила султанова индейского бесерменскаго. Мамет дени иариа (Мухаммедова вера им годится)...» (Л, 456). Написав это, Никитин явно задумался: следует ли христианину так хвалить мусульманского султана и его веру?