Хозяйка леса

Чувствуя непреодолимую усталость, Анастасия Васильевна медленно пошла вдоль дороги.

9

Парфенов, вздыхая, ворочался на жестком ложе. Ласка лежала у его ног.

— Труба мне пришла, Ласка. Лежи, Гаврила — раб божий, один, как бревно, и подыхай. Умрешь — похоронят на горушке и через неделю забудут, что жил на свете. Что, псина, жалко тебе хозяина?

Ласка лизнула хозяина в руку. Парфенов сунул под мышку градусник, натянул на плечи замусоленное одеяло. В открытое окошко заглядывала березка, свесив нежную ветку. Где-то играла гармонь, молодой мужской голос пел о яблоне в цвету, о любви. Песня и светлый весенний вечер усиливали тоску Парфенова.

Эх, Гаврила, приближаешься к финишу, а что хорошего видел ты в жизни? Ласочка, подойди ближе. Ну, поди, поди сюда, собачка. Псина ты, тварь бессловесная…

Лайка положила лапы на грудь Парфенова, смотрела преданными глазами, тихонько повизгивала от восторга.

— Был твой хозяин начальником, спихнули в помощники, а потом записали в симулянты. Лесная фея в кирзовых сапогах на собрании разделала под орех: «Вы, Гаврила Семенович, как только нужно контролировать работу лесозаготовителей, принимать вырубки, так и в постель. То у вас печень, то зуб»… А знаешь, что сказал Рукавишников, старый волокита, бабник? Будто я хожу в лес только на охоту. Подхалим! В рот глядит лесничей. Забыл, как сам целыми днями пропадал на тетеревиных токах. Я тогда слова ему не говорил, хотя мог дать выговор или прогнать со службы ко всем чертям. А сейчас я для него ничего не значу… Эх, псина, дружок ты мой верный. — Парфенов погладил морду собаки, — Ну, ну, не лезь с поцелуями, не люблю… Дядя Саша, усатый черт, тоже против меня. Молол всякий вздор. — Парфенов посмотрел на градусник и снова сунул его под мышку.

— Говорильню развел, — продолжал он вслух с нарастающим раздражением. — «Вы, Гаврила Семенович, старый лесной работник. Я не верю, чтобы вы не понимали важности наших задач. Мы отвечаем перед потомками за состояние леса.» Громкие слова, грош им цена! Потомки! Скажите, пожалуйста, почему я перед ними должен снимать шляпу? Выходит, живи только для потомков. Для меня никто не жил и не живет. Обо мне никто не беспокоится. Вот лежу, как пласт, и никому до меня дела нет. Воды подать некому. Собачья жизнь! — Парфенов долго всматривался в шкалу градусника. — Что за ерунда? Второй день на одной точке. Тридцать шесть и семь. Нормальная. Быть не может. Вероятно, градусник испорчен.

Ласка повела ушами, спрыгнула с топчана. Вошла Матвеевна с корзиной.

— Лежишь, сердешный? Небось, тоска одолела, а?

Парфенов молчал. Матвеевна вынула кувшин из корзины, поставила на стол.

— Вставай, молочка топленого принесла. Болезнь твоя неопасная, приключилась она от твоей гордости. Скажу напрямик, хитрить с малолетства не обучена. Не моего ума дело тебя учить, однако характер твой тебе и лесничеству во вред. Тебя не поругай, ты через губу не плюнешь. Привык ты, батюшка, лежать на боку. А в лесничестве дел — непочатый край.

В глазах Парфенова загорелся недобрый огонек.

— Мамаша, какое вам, собственно, дело до нашего лесничества? Вы не служите, не работаете.

Матвеевна покачала головой:

— Образованный ты человек, Семеныч, а настоящего понимания у тебя нету. Да разве я в лесничестве чужая? Настя мне родная дочь. У нее за дело душа болит, и в моем сердце ее боль разве не отзывается? Сушит мою Настю заботушка. Сколько кровушки перевели ей нелады с леспромхозовскими да вражда с тобой!

— Оставьте меня в покое с вашей дочерью. — Парфенов натянул на голову одеяло.

— Ох, и трудный ты человек, бог с тобой! — вздохнула старуха, наливая в чашку молоко. — Моя Настя зла тебе не желает. А коли строга с тобой, так за дело. С нее тоже спрашивают. Не гонится моя Настя за славой, аль за личной корыстью… Попей молочка горяченького, хворь как рукой снимет.

— Не нужно мне ваших подачек! — Парфенов оттолкнул руку Матвеевны. Молоко из чашки выплеснулось на пол.

— Ошалел! — рассердилась Матвеевна, унося чашку. — Коли так, не стану навещать.

В сенях раздался стук каблуков, и в избушке появилась нарядная Стрельцова с пакетом в руках. Она жеманно спросила Парфенова, как он себя чувствует.

— Неважно, — прохрипел Парфенов, не поднимая головы от подушки.

Стрельцова покосилась на Матвеевну и неприязненно поджала накрашенные губы.

— Я попрошу Николая Алексеевича, он пошлет машину в район за врачом.

— Не нужно. Меня вылечивает только покой и тишина.

Стрельцова присела на край топчана:

— Да… Лесничеству не повезло, дорогой Гаврила Семенович. Начальник, который не бережет свои кадры — плохой начальник. Она понимает, что вам нельзя переутомляться?

— Это моя-то Настя — плохой начальник? — голос Матвеевны задрожал от обиды.

Стрельцова пренебрежительно пожала плечом и стала развязывать шпагат на пакете.

— Чем же моя Настя плоха, Анна Корнеевна? Говори, коли начала, досказывай.

Старуха, сдерживая обиду и гнев, стояла перед секретаршей с поднятой головой, высокая, прямая.