Хозяйка леса

Ему хотелось попасть в гущу настоящей жизни, — под этим он подразумевал леспромхоз, — но он уступил жене и после академии устроился в тресте «Ленлес». Потратил годы на работу в аппарате. Нина говорила: «Я хочу посвятить себя сцене. Мне нужен большой город». Но с работой у нее не ладилось: она меняла театр за театром, жаловалась на закулисные интриги, ссорилась с режиссерами, пока не остановилась перед фактом: если она не уживется в Доме культуры, как руководитель кружка самодеятельности, она должна распрощаться со сценой. Генка на время отвлек ее от болезненно-самолюбивых переживаний из-за ее неудавшейся театральной карьеры. Когда Баженов сказал, что намерен оставить трест и поработать в Карелии — это было ему необходимо, чтобы закончить работу над конструкцией машины. — Нина поплакала, но согласилась поехать.

И вот она уехала и молчит, молчит. Ни одного письма — на поток его писем и телеграмм. Он звонил ей из Петрозаводска, к телефону подошла теща: «Что вам от нас надо? Моя дочь не будет с вами разговаривать! Не будет! Вы — хам! Слышите, хам!» Старуха сразу бросила трубку, но он позвонил еще раз и потребовал, чтобы ему сказали о здоровье сына. После нового потока брани, теща прокричала ему в ухо: «Геночка здоров, присылайте деньги!»

Сегодня суббота. На курсовой базе уроков нет. Баженов пришел домой раньше обычного. Он разжег примус, напился на кухне чаю. Пришел письмоносец. У Баженова замерло сердце. Нет, письмо не от Нины. Остап Панченко — бывший его курсант — молчаливый, чубастый и самый усидчивый парень, — писал ему из поселка «Светлый ручей»: «…Я получил новую электростанцию и шесть электропил. Поселок наш состоит… из одного барака и продуктового ларька. Лес у нас средний, но беда в том, что люди не могут обращаться с пилой. Мне приходится их учить. Очень мне тяжело бывает, дорогой Алексей Иванович. На курсовой базе куда было проще. По схеме все понятно, а в лесу застопорится пила, намучаешься, пока наладишь. Ребята посмеиваются: «Без пяти минут инженер!» Трудностей я не боюсь, но мне очень нужна ваша поддержка. Алексей Иванович, вы меня покрепче поругайте, чтобы я не раскисал»…

«Кто бы меня поругал, чтобы я не раскисал?» — подумал Баженов. Он ходил по комнате и курил, пока не закружилась голова, потом надел плащ и вышел из дому.

Над поселком стоял ясный, розовый вечер. В палисаднике противоположного дома, освещенного в упор низким солнцем, стояла молодая женщина с маленькой девочкой на руках — жена начальника лесовозных дорог. Баженов поздоровался с ней. Женщина проводила его любопытным взглядом серых больших глаз. Возле почты — деревянного дома с синей вывеской над высоким крыльцом — Баженов увидел Стрельцову в оранжевом платье и лакированных туфлях.

— Прогуляться вышли, Алексей Иванович? — кокетливо улыбнулась Стрельцова.

Баженов ответил, что у него дела, и опасаясь, как бы Стрельцова не увязалась за ним, поспешно покинул ее. Он миновал шоссе — самое оживленное место в поселке, куда стекалась вечерами почти вся молодежь с гитарами, баянами, — место песен, споров, свиданий и игр, — и направился к нижнему складу.

На нижнем складе работала третья смена. Бревносвалы, возвышающиеся над эстакадой, походили на мачты гигантского корабля. Сходство с кораблем усиливали прозрачно-синеватые волны болотного тумана, заволакивающие высокое основание эстакады. Шумели электропилы, скрипели блоки, цепи. На транспортере — полукилометровой движущейся ленте — работал старый мастер. Он жаловался Баженову: «Хлыст идет сучковатый. Беда!»

По узкоколейке паровоз тянул три груженых сцепа. Сцепы остановились против бревносвалов. Помощник лебедчика подвел разгрузочные тросы под хлысты, прицепил их к крюкам полиспаста, открыл стойки и дал сигнал лебедчику: «Все в порядке. Можно переваливать хлысты со сцепа на площадку». «Лавизи», «Руотси», «Иванов» — читал Баженов надписи на хлыстах: это бригады. На площадке лежит сосна, в диаметре не меньше метра. Сосне лет триста. Старый мастер ворчит, толкая древнюю старуху ногой: «велика Федора, да дура». Сердцевина у сосны гнилая.

— Куренковский лес. Гонит Кузьмич без остановки, — сказал мастер, когда на площадку покатились хлысты с очередного сцепа. — Каков мастер, такова и работа.

— А это что? — Баженов тронул носком сапога сосновый ствол, на рыжей коре которого чернела цифра «32». — Да ведь это клеймо лесничества. Куренков рубит семенники. Нехорошо. — Баженов записал в блокнот: «Непременно поговорить с Куренковым». Что сказала бы Анастасия Васильевна, если бы увидела на транспортере клейменную сосну? Ему вдруг захотелось увидеть ее, поговорить, рассеять свою тоску.