Хозяин корабля

Став главой клиники моего учителя Л…, я поселился в новом доме и стал реже видеться с Флораном. Мы встречались с ним примерно раз в неделю в маленьком английском баре на квартале Сен-Лазар, где стаут уважали не меньше, чем пудинг с почками или фруктовый пирог. Пинты, смешавшись с металлом, блестели, отражая полированное красное дерево. Это был весёлый уголок в стиле Диккенса, где душа и тело получали уравновешенную теплоту. Однако это удобство не всегда могло развеять тревогу, которая порождала во мне догадки о том, что двигает моим другом. Он поворачивался ко мне лицом, барабанил по скатерти, в то время как я пытался занять его внимание. Юность изменила его лицо, но кудрявые волосы, которые он страдальчески тщетно пытался сгладить, окружали его ореолом, всё ещё молодили его лоб. Я восхищаюсь его грацией и небрежностью, немного утомлённой и надменной. Он ощущал это негласное почтение моей симпатии, и мне в ответ прощалось то, что он считал моим непониманием его поведения.

Иногда он шевелился. Потом неожиданно черты своего лица скрывались; мигание гасило сверкающий взгляд. Я догадывался о страданиях, которые хотел объяснить нервной депрессией. Я настаивал на уколах, но он воспринял это с дурной улыбкой, и мои лучшие советы были преданы забвению, отвержены.

Наши разговоры были тоскливыми; но одна очаровательная тема сильно задела меня как компетентное лицо:

— Пол и разум! Ты, каждый день видящий больных, безумных, людей, которые с отвратительным преувеличением относятся к ужасным бедам, тайные пороки, которые спят в нас, знаешь ли ты, что весь наш ум погружён в корни тёмных трущоб нашей сущности? Должна ли слепая сила желания поработить наш разум? Должен ли этот нечистый зверский инстинкт разгуливать среди созданий мысли?

Я чуть не лопнул от смеха.

— И почему ты так возмущён?

Половая озабоченность является основой всего нашего существа. Спаривание — закон. Я даже больше скажу: любой дух и характер руководствуется половыми методами. Та поэма, та симфония, которая тебя восхищает, бьёт фонтаном из движущихся тёмных недр нашей существа. Самые прекрасные песни — это возвысившееся зло; ещё печальнее то, что это неудовлетворённое зло. Нет, не мучения духа: мучения плоти.

— Ты действительно так считаешь? Ты считаешь, что нет ничего, что не было бы испорчено зверством? Ты считаешь, что тот, кто познал силу мучений или дисциплину убийства плоти, ибо он поднял мятеж в собственной душе, повинуется грубым наслаждениям, диким и разрушительным желаниям? Нет, друг мой, ты себя обманываешь. Твоя наука для меня неубедительна.

— Моя наука — лишь отражение самой жизни, той, что повелевает моим разумом. Человек — не Бог, а скорее зверь. Без старых корней зверства всё это прекрасное сооружение из разума, любви и эстетики развалится. Ветви тянутся слишком высоко; коряга склоняется слишком низко. Человеком руководят две силы: потребность в еде и потребность в размножении, вторая наиболее буйная и легко сводит с ума.

— Я представляю человека таким же, — ответил Флоран с усталостью и небольшим раздражением. — В нём две силы; но одна тянет его к небесам, а другая влечёт в бездну. Вся жизнь — это разрыв. Бог и демон делят его душу. В зависимости от того, кто торжествует, он погружается во тьму или преображается! Но он может лишь наблюдать за этим сражением, в котором ставкой является он сам, и извиваться от боли.

Жестокая тревога, написанная на его лице, внезапно поразила меня. Я подал ему сигару, которую он зажёг нервным движением рук. Мы вышли в глянцевитую ночь. Я взял его за руку:

— Флоран, сохраняй равновесие. А главное — никакого первородного греха, никакой метафизики. Это залог здоровья.

Он не ответил.

Подобные разговоры стали завязываться часто. Я решил не отступать, ибо мой бедный друг стал раздражительным и лихорадочным. В то время как он совершал бегства в ночь, я видел его высокий силуэт, медленно нагибающийся к земле.

В это время Флоран отправился в довольно долгое путешествие. Он вернулся года через два и однажды объявил мне о своей свадьбе. Его лицо выражало полное спокойствие; казалось, он мало переживает о самых счастливых мгновениях в жизни.

— Ты будешь рад, — сказал он мне. — Я становлюсь разумным. Я решил: хватит с меня одиночества и слухов. Я отрекаюсь от башни из слоновой кости или, вернее, приоткрываю дверь, чтобы уступить дорогу моей спутнице. Вдвоём мы станём сразу и более уединёнными, и более вовлечёнными в жизнь. В самом деле, ты говоришь золотые слова. Нет смысла презирать эту жизнь, наши убеждения. Я узрел, что значит слишком высоко и слишком низко. Сейчас я хочу сохранить равновесие.

Он понизил голос.

— Никто не склонился так низко, как я; никто так не любил свою гадость, никто так не погряз в земных наслаждениях, никто так не упивается своей падалью. И никто так не проливает слёзы о себе.