Хозяин корабля

— Это не совсем так, — сказал доктор. — В моём чемодане был документ…

— Я знаю сюжет, — вставил Ван ден Брукс. — Вся эта любовь основана на необходимости страданий и инстинкте унижения.

Под звёздным сводом неба голос звучал странно.

— Унижения, — повторил он. — Может быть, даже сила потребности опуститься, чтобы полюбить. Человек не полюбит людей, пока не опустится до их уровня, а женщина, пока не опустится до уровня своего любовника, не почувствует его обаяния.

— Но… — сказал врач.

— Действительно, это ещё не всё, — продолжал торговец. — Есть люди, для которых страдание и унижение являются условиями любви.

— Увы! да, — сказал Трамье; — теперь я знаю это. Но я клянусь, что, раз Вы говорите такие вещи, вы знали моего несчастного друга и пациента Флорана Мартена.

— Нет, — сказал Ван ден Брукс, — но я знаю людей.

— Можем ли мы, — спросила Мария, — узнать содержание этого документа, настолько интересного, что вы носите его в своём чемодане?

— Увы! Мадам, это грустная история: дневник человека, который жил двойной жизнью и терзаниями.

— Он умер? — произнесла русская.

— Он умер, да, мадам.

Воцарилась тишина; Мария Ерикова снова заговорила:

— Можем ли мы знать, в чём была его беда?

— Я могу, — сказал доктор, — зачитать вам несколько отрывков из своего дневника, в которых излагаются основные эпизоды его жизни, ставшие причиной трагедии. Но это будет долгим чтением…

— О! я вас умоляю, — попросила русская.

— Мы вас просим, — добавил Ван ден Брукс.

— Допустим, но я, возможно, не успею закончить этой ночью.

— Продолжите завтра, — сказал Хельвен. — Ночи располагают к бодрствованию.

Трамье удалился и вернулся через некоторое время, держа в руках тетрадь в тёмно-красном сафьяновом переплёте. Он сел, словно за кафедру, и стал произносить глубокомысленную речь:

РАССКАЗ ДОКТОРА

В этот день, примерно год назад, когда я заканчиваю свой завтрак, раздаётся звонок.

Звонок — вещь слишком банальная и не стоит считать её небесным предупреждением. Во всяком случае, я не считаю их ни знаками, ни провиденциальными или же дьявольскими предупреждениями. Моя культура строго научна; в ней нет места религии. Я врач, и даже более того — психиатр. В ней нет места чуду, особенно в человеческой душе. У меня свободный дух.

Закончив завтрак, я, по английской моде, наслаждаюсь строгой дозировкой half and half в одну пинту. Мой желудок уравновешен, как и дух. Никакой диспепсии, никаких кошмаров, никакой метафизики. Я курю трубку и ещё чувствую светлую упругость табака под большим пальцем, когда слышу звонок в дверь.

Июньское солнце потоками заливает и утапливает в своих сверкающих кристаллах всё вокруг. Каштаны струятся. Я ещё вижу их вырезанными на одностороннем стекле.

Тем не менее, звонок беспокоил меня. Он неприятно грыз пищеварительную тишину тянувшегося передо мной времени. Я боялся скуки. Что я знаю об этом? Иногда, на полсекунды, я чувствовал, как роятся расплывчатые вещи, не поддающиеся, во всяком случае, анализу со стороны здорового духа.

Дверь открылась. Держа свою кепку в руке, вошёл слуга Флорана Мартена.

— Мадам спрашивает месье доктора. Немедленно.

— В чём дело, Жак?

— Горе, месье, очень большое горе.

— Флоран болен?

— Он умер.

— Умер? Отчего? И когда?

— Не прошло и получаса. Месье пустил пулю из пистолета в голову. Он спит на диване в кабинете. Когда мы нашли его, он был наполовину мёртв, потому что его рука дрожала…

Он подал мне шляпу. Я запрыгнул в автомобиль, следуя за Жаком, который заговорил молитвенным тоном:

— Мадам велела немедленно послать за г-ном доктором. Кажется, там есть что-то для вас, месье. Но я думаю, что не медицинское это дело. Знаете, бедный месье сильно страдает. Кто бы мог подумать?

Я льщу его лицемерному бреду, ведь Флоран был, вообще-то, господином нервным, высокомерным и невыносимым. Дверь в переднюю была приоткрыта. Женщина из комнаты, разрывавшаяся от эмоций, провела меня в рабочий кабинет, где натянутая завеса слишком цинично заслоняла собою солнце; и я взглянул на тень, фигура которой соответствовала фигуре моего друга. Проскользнувший в окно луч плавно упал на закрывавшую искажённое от смерти лицо белизну платка.

Действительно, умер, точно умер.

Мой осмотр был недолгим. У меня не хватило мужества дольше смотреть на это раненное лицо и на этот скрученный последними судорогами рот. Я закрыл черты, которые уже перестали быть чертами моего друга.

Жена Флорана завалилась в углу без слёз. Неподвижность её взгляда тронула меня больше, чем слезливый бред. Мне показалось, что говорить что-либо бесполезно. Я сел рядом с ней.

— Я нужен вам? — обратился я к ней через некоторое время.

— Я благодарна вам. Может быть, для формальностей, для полиции?

И, после некоторого молчания:

— Это вас не удивляет, вас, доктор?

Я сделал волнистый жест.

— Хотелось бы, чтобы вы объяснили его действие, — продолжала она. — Несомненно, он уже говорил вам о своих предчувствиях. На столе два письма, письмо и конверт, оба адресованы вам. Вот. Всё это ваше, и секрет тоже, если вы пожелаете его сохранить.