Хозяин Марасы

Сцепив зубы и делая вид, что всё в порядке, Лера сидела дома, курила на кухне в форточку, потому что её боялись выпустить даже во двор, успокаивала родителей хорошим поведением, пила лекарства и рисовала, рисовала, рисовала… Надо было начинать работу над заказом, надо было колотить подрамник, ехать за холстом, подбирать краски, а она раз за разом создавала один и тот же профиль – острый, чёткий, с морщинками возле рта и пронизывающим колким взглядом. Прядки, спадающие на лоб, да взлохмаченный затылок. Иногда она шёпотом просила неизвестно у кого вернуть ей Игната, иногда разговаривала с акварельным портретом Катюши, прося прощения за то, что её спасли, ей помогли – целых два раза! – а лучшей подруге никто не пришёл на помощь. Тоска грызла и кусала, и сердце непривычно болело. Нападение уже казалось чем-то маловажным, практически стёршись из памяти, и даже боль в бедре почти не беспокоила. Лере не собирались предъявлять обвинения из-за превышения самообороны, следователи особо не допрашивали, на дознания не возили и всё проходило стороной, обтекая её как сухую ветку, невесть как оказавшуюся в бурном и живом ручье.

Застыв над очередным изображением Игната, Лера впервые в жизни проворонила появление в комнате постороннего и Маргарита, приблизившись к дочери, увидела-таки то лицо, что её дочь тщательно скрывала ото всех.

Это он? – женщина осторожно обняла дочь, и девушка вздрогнула. Попыталась вырваться, закрыть листок, спрятать его, а потом обессиленно обмякла и только кивнула. – Ты ведь с ним домой возвращалась?

Нет, мам. Одна, – слова вырвались сами собой, хотя она и не собиралась откровенничать. В горле стоял комок и было сложно говорить, но слёз не было. Лера почти разучилась плакать.

Федька Лену каждый вечер встречает, что ж он…

Да потому! – девушка вырвалась и перевернула проклятый листок, убирая его на диван. – Тебе какое дело?

Лерочка, ты уже какой год сама не своя. Я же вижу, что дело даже не в том, что на тебя напали, а в …– Маргарита погладила дочь по голове и снова обняла. – Звонили из милиции, просили завтра приехать. Я с работы ещё на пару дней отпросилась, так что с тобой скатаюсь. А папе отгул не дали.

Ничего, мама, я одна съезжу, – к Лере вновь начала возвращаться прежняя бесстрастность, привычная в общении с родителями.

А он с тобой не съездит?

Нет! Оставь меня, пожалуйста. Не трогай меня, просто оставь, – девушка сбросила с себя руки Маргариты и отошла к окну. От резкого движения рисунок улетел на пол и остался лежать у бельевой тумбочки, увенчанной телевизором. Лера не заметила этого. Замерев у подоконника, она прижала ладони к запотевшему стеклу, ощущая, как под кожей медленно образовывается влага.

Пустой двор, пара скамеек, соседка с ребёнком и несколько чахлых кустов, облезлых и жалких. Октябрь заканчивался, и пусть до календарной зимы был ещё месяц, но морозы уже начинали захватывать город. Из тёмно-серых туч, будто светящихся изнутри траурным перламутром, медленно и неспешно падали на землю белые снежинки. Робкие, редкие, они незаметно кружились в воздухе, и оседали на ветвях деревьев. Тихие шпионы, готовящие город к подходу основных белых войск – пара дней, может неделя, и снег начнёт заметать улицы, скамейки и мосты, покрывая всё белым цветом и внушая ложную на то, что поверх новой грунтовки можно нарисовать другую картину, забыв о прежней. Лера прижала руку к стеклу, следя за вкрадчивым и осторожным полётом первых снежинок.

Сбиться с дороги –

это слиться с метелью,

а слиться с метелью –

это двадцать столетий пасти могильные травы.

Заплутать бы среди пыльно-серых улиц, наблюдая как всё вокруг застилает холодный снег. Исчезнуть бы, забыв о том, как прекрасна чужая улыбка, мёртвая и обречённая. Распасться бы ворохом белых искр, чтобы в порыве ветра снова услышать весёлый, чуть надтреснутый голос. «Ma cherie, ты должна красить бумагу, а не своё лицо!»

Сбиться с дороги –

это встретиться с женщиной,

которая режет по два петуха в секунду

и не боится света,

а свет – петушиного крика,

задушенного метелью.

Зачем была осенняя роща, зачем была Таня, дающая глупую надежду? Зачем было всё это в её жизни, если теперь оно стало бессмысленным и болезненным воспоминанием? Все цели и желания оказались пустыми, потому что не было рядом одного единственного голоса, не было улыбки, и сумрачного цвета шинель не виднелась в полумраке комнаты!

А когда метель задохнётся -

пробудится южный ветер,

но и ветры стонов не слышат -

и поэтому снова пасти нам могильные травы.123